серьезная и обоснованная оппозиция против всяких “штатных” военных историков. Действительно, военное ведомство, кующее оружие на врага, только тогда окажется вправе содержать военно-историческое отделение генерального штаба, если оно будет чувствовать потребность в идейном оружии для защиты своей доктрины от посягательств соседей. Между Францией и Германией идейная борьба оказалась, с успехом проповеди Жильбера, столь напряженной, что против регулярных сил прусского военно-исторического определения, в котором работали лучшие офицеры генерального штаба под непосредственным руководством Мольтке и его преемников, нельзя было возлагать надежды на одну частную инициативу и потребовалось дать регулярный отпор в виде французского же военно-исторического отделения, блестящий состав которого дал ряд высокоценных капитальных трудов; это была тяжелая артиллерия, поддержавшая начатую буланжистским журналистом контратаку и до сих пор хранящая память своего передового бойца. Когда читаешь критику австрийской печати наших действий в войны 1877 и 1904 года, и в то же время слышишь гимн похвал австрийскому оружию за подавление восстания в Боснии в 1878 году нескольких тысяч турецких запасных, потребовавшего мобилизации 200 000 армии, то начинаешь думать, что и у нас нашелся бы круг деятельности боевому военно-историческому отделению. Пока же, в идейном отношении, все наши надежды на партизан...

Мой очерк о национально-идейном движении, связанном с журнальной работой отставного инвалида, несколько затянулся, и я окончу его указанием на важнейшую критическую работу Жильбера. Он дал разбор учения Клаузевица, выяснил те нити, которые через его труды связывают современную германскую доктрину с полководческим гением Наполеона, и затем, разобрав “элементы войны” — академический курс полковника Мальяра, поставил его на одну высоту с Клаузевицем; Мальяр, французский ученик Клаузевица, впитавший и переработавший те элементы его, которые отвечали французским условиям борьбы, написал прекрасный курс, но евангелием французской доктрины сделала его критика Жильбера. Каждое учение нуждается в апостолах, в бойцах за него охраняющих его единство и широко несущих проповедь. Как бы была счастлива русская критика, если бы ей, вместо борьбы со штундой, вместо бесплодного отрицания Драгомирова, пришлось встретить, согреть и вырастить труд русского Мальяра! Такому труду литературную форму может придать один человек, но он может быть рожден только сотрудничеством энергичного, авторитетного кружка, которому дует попутный ветер. В военном пробуждении нашего общества — всей России — мы видим тот попутный ветер, который с успехом может исполнить роль буланжизма во Франции, дать толчок и сплотить в одном порыве за русской доктриной нашу армию.

Много есть горючего для бородинских костров...

Где тот Прометей, который добудет нам огонь?

Русский Инвалид. 1912. №№ 261, 262, 263, 264, 273; 1913. № 3, 4.

“Credo” модерниста

 В области мысли существует своя музыка прошлого; мы знаем увядшие мотивы, которым не суждено более царить над массой. К таким увядшим мотивам многие охотно относят значение национальных черт в военном искусстве. Попытка воскресить отживший мотив обречена на неудачу, так как в ней всегда будет звучать фальшивая нота. Теперь раздаются сетования на присутствие этой фальшивой ноты в моих статьях. Во избежание недоразумений необходимо установить, чем различается моя точка зрения от старого, заигранного мотива русского военного искусства.

За исключением, отчасти, Драгомирова представители “русского военного искусства” игнорировали ту обстановку, в которой теперь приходится устраивать и вести в бой нашу армию. Изучение многих националистических попыток производит очень тяжелое впечатление. Мы как бы пробовали декорировать в русские цвета плагиат — французские и немецкие идеи. Мы нахлобучивали Вобану скуфью. Русский элемент в “русском военном искусстве” напоминал ту постановку чеховского “Вишневого сада” в Англии, о которой недавно сообщала З. Гиппиус. Горничная порывалась одеть живописный русский костюм, актеры, несмотря на то, что действие происходит летом, вынесли на сцену все свои меха, а Пищик появился в облачении дьяка боярской Руси — в отороченном мехом кафтане. Петербуржцы на сцене Кривого Зеркала видели пародию на такие заграничные представления из русской жизни. Такая же фальшь заключалась и в русском военном искусстве, заимствовавшем свой орнамент из домостроя и артиллерийского музея.

Если это “русское военное искусство” совершенно невыносимо теперь для наших понятий, то надо все же отметить период нашего развития, когда оно, до известной степени, являлось законным. То был, по определению Ключевского, век затмения вселенской идеи. Когда-то обстоятельства на Руси сложились так, что русский народ в своем сознании выделил себя из вселенской семьи на особое, избранное служение. Русские, думалось, созданы из особого теста: им одним даны ключи жизни и нового слова; наш народ православный — превыше всех сынов земли. Москва должна явиться средоточием вселенной, третьим Римом. Русский народ отмечен особой культурной миссией и призван создать цивилизацию “Востокозапада”. Русский избранный народ, как некогда еврейский, все должен был иметь свое — и военное искусство не могло быть трефным, заимствованным у запада. Надо было в эту эпоху придумать русское военное “искусство”.

Это резкое, ветхозаветное противоположение русского военного искусства всему западному, его архаический национальный убор не казались шутовскими до тех пор, пока звучала бесконечно талантливая проповедь Достоевского, пока держалась вера, что — мы новый народ Мессия. Но уже на закате прошлого века сам В. Соловьев, работавший над этой русской национальной идеей, пророчил ей горькую участь:

 “...И третий Рим лежит во прахе А уж четвертому не быть”.

 От идеи Тютчева, Данилевского, Достоевского теперь ничего не осталось. Реакция ударилась в другую крайность. После “русского военного искусства” мы не хотим слышать и о том скромном сообразовании подготовки к войне с нашими национальными чертами и особенностями предстоящих нам боевых задач, которое составляет базис всей мирной работы в иностранных армиях. Нас, говорит князь Евгений Трубецкой, слишком долго держали в сознании, что русский человек — “всечеловек”, а не просто человек с определенными конкретными чертами расы и народности; это неизбежно повело к утрате сознания собственной национальной физиономии. Мы привыкли видеть в России целый мир и потому утверждаем, что в ней нет ничего местного. Вселенское и истинно русское — одно и то же. От дерзновенной мечты о русском народе как преемнике римлян на всемирной арене мы бросаемся в другую крайность