— это доктрина французская. Я не задаюсь теперь целью обрисовать ее в общем достаточно известные контуры, а хочу вернуться к героическому периоду ее зарождения, который нас в настоящую минуту наиболее интересует [...]

Удивительно: сколько в германской военной доктрине заключается задорно-наступательного, и все-таки наваждение этой доктрины во Франции рассеялось как раз в тот период, когда по рядам французской армии и по всему народу пронеслось подлинное, не заимствованное и не переведенное дуновение эпохи буланжизма. В нем было много отрицательных черт, оно отзывалось демагогией дурного тона; в политическом отношении его постигла неудача, оно осмеяно и предано поруганию всей той пишущей черни, почтенная задача коей заключается в добивании павших. Но это движение имело корни во французской почве и потому явилось для французской армии во многом живительным. Быстрое введение магазинного ружья, дерзания в области артиллерии, вместо рабского подражания пушечному немецкому королю — Круппу, постановка задания, приведшая позднее к созданию скорострельной пушки, не превзойденной другими странами через 15 лет, наконец, подлинная перестройка практической подготовки к войне с оборонительного на активный лад — все это подлинные заслуги буланжизма. Не будем ограничивать буланжизм исключительно авантюрой ее шефа. Историческая задача буланжизма была несравненно шире: в стане побежденной французской армии наступила пора зажечь аустерлицкие огни, по выражению известного французского ритора. И злейшие враги буланжизма — социалисты — признают, что буланжизм не был представлен одними бесплодными фанфарами грубого шовинизма: это была целая система, имевшая богатую идейную основу, это был потрясающий зов, но обращенный к рассудку, это был идейный сигнал, очаровавший офицерскую молодежь, искавшую мотивов, чтобы верить, нуждавшуюся в поклонении собственному знамени. В интересующем нас отношении буланжизм дал Франции единую военную, и притом французскую, доктрину.

Наш юбилейный год миновал, но работа по сбору материалов для того, чтобы разжечь в нашем лагере бородинские огни, только начинается, и только эти огни осветят нашу военную доктрину.

Нужен строгий разбор, так как нестерпимый, дух воротящий чад поднимает одна щепотка неблагородного, маргаринового материала. Чем объяснить успех штунды, как не негодованием на легенды о военных в рясах, на лубок на обложке и бессовестную неправду в тексте, на то шулерство мысли, которое творило свой шабаш около великих священных боевых заветов нашего прошлого.

Быть может в наших задачах нам поможет разобраться пример одного из возжигателей аустерлицких огней эпохи буланжизма — великого духом инвалида телом — скромного родоначальника французской доктрины.

Я еще раз должен извиниться за скромное положение героя моего очерка. Это уже не блестящий начальник генерального штаба великой, хотя и пестрой военной державы, а журналист, скрывавшийся под инициалами G.G. — Жорж Жильбер. Впрочем, все мы, работающие на военно-литературной ниве, можем гордиться коллегой Жильбером. В посвящении к одному из сборников его статей содержится заявление автора о той иллюзии — возможности быть полезным родине, которую он сохранял во время своей журнальной работы... Когда теперь пересматриваешь пожелтевшие страницы изданий девяностых годов и когда всматриваешься в пройденный за последнюю четверть века французской армией идейный путь, то рождается полная возможность ответить на сомнения умершего еще в 1901 году военного критика: да, он принес своей родине огромную пользу, и Жильбер, как родоначальник доктрины, заслуживает, быть может, постановки на один уровень с Конрадом фон Гетцендорфом. В нашей газетной полемике мы перестаем уважать огонь человеческой мысли, мы забываем, что и Москва сгорела от трехкопеечной свечи. Бережнее, господа, ко всему, что светит не отраженным светом!

Мой герой — капитан в отставке — чрезвычайно интересен сам по себе. Он окончил курс высшей военной школы в период неоспоримого господства в ней пруссомании, но не окунулся в то море житейской суеты, которое образует прохождение службы каждого офицера генерального штаба. Еще почти на школьной скамейке его разбил паралич и уложил навеки в постель. У Жильбера крылья были действительно подрезаны, физически он был оторван от армии, но тем свободнее он мог предаваться размышлению над убожеством национальной мысли, которое выражалось в рабском послушании немцам его профессоров. Мысль Жильбера не была подавлена болезнью и не поддалась горькому отчаянию. Именно он, бессильный, безногий офицер, мог до глубины прочувствовать, какую цену имеет идейная подготовка к войне. И Жильбер твердил всей Франции, что спасение заключается не в том, чтобы копировать наследственного врага, а в самостоятельной работе, в вере в национальный гений Франции, в необходимости воздвигнуть французское учение о войне из подлинных французских материалов, а не из нелепого восхищения победителем — Мольтке. Жильбер требовал для Франции идейного реванша у немцев прежде, чем можно будет воплотить в жизнь мечту об общем реванше. Вслед за Виктором Гюго он повторял, что полезно думать о том, что раньше победа улыбалась и нам [...]

Как Драгомиров почувствовал острую необходимость опереться на Суворовскую науку побеждать, так и Жильбер пришел к необходимости ответить на прекрасные исторические труды прусского генерального штаба, посвященные прусским победам, историческими трудами еще большей научной стоимости, посвященными периоду наибольшего боевого расцвета Франции — Наполеоновской эпохе. Учившиеся в нашей академии на рубеже XIX и XX столетий переживали отраженный удар проповеди Жильбера в виде наводнения курса наполеоновскими походами — и притом по преимуществу теми, к которым мы не имели никакого касательства. Тогда пруссомании еще не было, и мы делали “то же”, что и французы.

Принц Гогенлоэ, в своих стратегических письмах, утверждал, что самые юные ученики и преемники Наполеона — это прусские генералы, только что победившие в 1870 году; они превзошли своего наставника, так как их стратегия более обдуманна и более решительна, чем наполеоновский метод.

Эта мысль нашла широкое распространение в Германии и в штундистских кругах. Основной пункт французской доктрины — это полемика, возражение против этого прусского натиска на самые дорогие французам боевые заветы. Читатель усматривает, какая пропасть между доктриной и наукой: последняя в голову своего учения, конечно, не может ставить полемику, тогда как доктрина, защищающая уже в мирное время, в области идей, национальную независимость, не только может, но и должна ориентироваться по полемике против главного врага.

Сам Жильбер выступил с превосходной параллелью между Йенской операцией Наполеона и начальной операцией 1870 года, руководимой Мольтке, где ясно оттенил превосходство Наполеона над прусскими генералами. Но главной его заслугой было создание во Франции, по его программе, военно-исторического отделения. У нас, после неудачного опыта с комиссией по описанию русско-турецкой войны, существует