Шрифт:
Закладка:
Национальный мотив в стратегии звучит еще громче, чем в тактике. Перед нашими соперниками, австрийцами, мы имеем несомненное преимущество: австрийцы не располагают тем барьером против наводнения германских идей, который мы имеем в русском языке. Германская военная литература, а с ней и германская доктрина прочно завоевали Австро-Венгрию. Однако, нельзя не подметить разницы в организации и условиях боевого применения германской и австрийской армий. Очевидно, германская доктрина далеко не могла удовлетворять австрийцев, и действительно, несмотря на тиски немецкого языка, при начальнике генерального штаба Конраде фон Гетцендорфе австрийцы принялись энергично освобождаться от германского ига и работать над созданием своей, более умеренной австрийской доктрины. Внимательные наблюдатели эволюции военной мысли в Австрии подтвердят это непризнающим необходимости учитывать в военном искусстве национальный характер и особенности обстановки.
Какая мертвая тоска зубрить чужой букварь, насаждать чужие шаблоны, подобострастно ссылаться на чужие авторитеты, признавать гегемонию противника! Кто признал необходимость иметь свою доктрину, тот уже схизматик, тот тем самым уже отказался от единых вселенских шаблонов, от единой — бездушной и бесплодной — военной науки, тот высказался за живое, разнообразное, в каждой стране, в каждую эпоху проявляющееся в различных формах военное искусство. Будем помнить, что мы станем непобедимы, когда найдем свою верную форму и выльем ее в единую русскую доктрину, но для этого обратимся к зрячим вождям. А какой простор для работы!
***
[...] Сторонники единой военной науки, вероятно, не поймут безусловной необходимости раздробить в солдатском понимании военное искусство на пехотную, артиллерийскую, кавалерийскую доктрину, быть может, даже частью противоречащих друг другу. Но я убежден, что найду сторонников, утверждая, что привитая многим из нас (и мне, как бывшему артиллеристу, в том числе) в мирное время мысль о всемогуществе шрапнельного огня являлась в бою тяжелым грузом. Если теперь связь пехоты с артиллерией найдет в нашей армии выражение в том, что пехота будет заражена артиллерийским убеждением, что шрапнель может скосить в несколько минут пехотную часть на лугу так же регулярно, как коса косит спелую траву; если мы позволяем себе на артиллерийских полигонах показывать пехотным офицерам шрапнельные фокусы, неосуществимые в боевой обстановке, но воспоминание о коих заставит пехотинцев тесно жаться в бою на дно окопов, то такую связь родов войск, такое единство доктрин не следует ли признать наибольшим злом? Холера и чума не так опасны для армии, как потеря солдатом той точки зрения, которая составляет его идейную силу. Тот же вопрос об едином или национальном военном искусстве в миниатюре — бесконечная вариация темы о том, что русскому полезно и представляет немцу смерть, переложенная уже, вместо разных государств, на голоса разных родов войск... И вся Австро-Венгрия со своей слабой числом артиллерией, старыми гаубицами, бронзовыми, быстро изнашиваемыми пушками, — не имеет ли она армию резко пехотной окраски, и не прав ли был Конрад фон Гетцендорф, давший единой австрийской доктрине тот же резкий пехотный оттенок, с которым говорит своему взводу о действительности артиллерийского огня пехотный поручик?
Идеи не всемогущи; идеями нельзя компенсировать отсутствие артиллерийских снарядов; но армия вправе требовать, чтобы идеи не подрубали тот сук, на котором зиждется ее могущество; она вправе требовать такой доктрины, в которой занималась бы точка зрения, на которую можно опереться в бою. К чему единая военная наука, если она может висеть только камнем на шее в нашем тяжелом плавании, как висела в Австрии до 1903 года включительно? [...]
***
Людям искренним, и тем горше — пишущим, так достается за то, что у них сорвется с пера или языка, — так часто приходится слышать, что “язык мой — враг мой”, что “слово — серебро, а молчание — золото”, что им может быть позволено опереться на противоположную точку зрения. Нас обязывает не только смело вырвавшееся у нас слово, но и простая пауза. В молчании заключается такая же тяжелая ответственность, как и в нашей деятельности — с кафедры ли, или в литературе.
Это вступление мне потребовалось для извинения перед читателями за почти трехнедельный перерыв в моих очерках, посвященных той же теме. Знак молчания — знак согласия. Возражение не последовало — я продолжаю и прошу внимания теперь не к столь высокому деятелю, как Конрад, и вовсе не злободневному, но представляющему одну из наиболее крупных фигур в рядах миссионеров, работавших против немецкой штунды.
Я должен сделать оговорку: быть может, противники немецкой штунды попадают несравненно точнее в такт сущности немецкой военной мысли, чем в те легионы, которые обнаруживают более самоотверженности, чем наблюдательности в рабской ее копировке. Правда, про известного “Находского льва” — генерала Штейнмеца — говорили, что он не может себе представить бога побед иначе, как в прусском генеральском мундире. И я даже знаю авторитетных писателей по сю сторону границы, которые также держатся этого забавного суеверия. Но сердцевина немецкой мысли по этому вопросу выражена фон дер Гольцем совершенно определенно: “Тот, кто пишет по стратегии и тактике, должен был бы обязать себя преподавать только национальные стратегию и тактику, которые одни только могут быть с пользой восприняты народом, для которого он пишет”. О, поклонники Шлихтинга! Если бы вы следовали германскому учению по духу, а не по букве, вы бы вырвали из ваших трудов все переводное, все антирусское, — даже если от них угрожали остаться одни пустые обложки. Вы — за немцами, но немцы — против вас.
Хотя некоторые ученые труды наши представляют любопытный агломерат глав “с французского” и “с немецкого”, все же можно считать установленным, что наиболее распространенная в соответствии с требованиями защиты родной земли
