службы, а родом швейцарец, генерал-майор Жомини почувствовал себя в 1813 г. оскорбленным: его, как казалось, обошли производством в генерал-лейтенанты, и он получил замечание за упущение в штабной службе; знамена, под которыми он служил, находились в тяжелом положении; прав ли он был, дезертировав в такую минуту из французской в русскую армию?

Большинство — пятнадцать против двух — ответов анкеты сложилось в пользу Жомини: швейцарские читатели стремились выгородить своего соотечественника и получили резкую отповедь со стороны не ожидавшего такого легкомыслия жюри. Интернациональные взгляды оказались господствующими в Швейцарии.

Жомини был не только дезертиром, но, к сожалению, и очень умным человеком, и ему принадлежит закладка начал военной науки на русской территории. Разумеется, нельзя было бы требовать от сего урожденного швейцарского писателя изложения точек зрения, характерных для русской армии; Жомини по всему складу своего ума был космополит; он мог трактовать только об единой, вселенской военной теории, и его труды, в интересующем нас отношении, являлись вполне бесплотными. Жомини установил у нас традицию космополитизма, которую колебал только тот генерал, которого современные авгуры военной науки снисходительно именуют “Конотопским философом”. Жомини писал на родном ему французском языке; его чисто русские наследники стараются думать на плохо им знакомом немецком языке — вот вся разница.

Интернациональный флаг в руках возражающих мне является плодом тяжелого недоразумения. Мне не трудно будет доказать, что лица, не признающие никаких особенностей тактики или стратегии на русской почве, охотно мирятся с существованием соответствующей французской и немецкой тактики. Все они являются ведь горячими сторонниками единства военной доктрины. Есть много слов, в которых плохо разбираются. Если на меня обрушилась целая фаланга за один намек на приспособление тактики к русской обстановке, то она же отдала бы мне почтительно честь, если бы я выразился, в сущности, решительнее: о русской военной доктрине. И сам патриарх единства военной доктрины у нас прежде всего возражает против отмежевания нашей доктрины от соседей. Бедная логика!

Что такое доктрина — доктрина единая для армии? Я пробегал столбцы, которыми пестрели эти страницы год тому назад, во время завязавшейся полемики, выяснившей трудность столкновения, когда люди говорят на разных языках, как во время вавилонского столпотворения. В чем разница между наукой и доктриной, если не в том, что единая доктрина — это та же наука, но утратившая свой бестелесный лик и воплощенная в национальном образе. Единая военная доктрина — это военная наука, переработанная исключительно с точки зрения условной борьбы данного государства. При этом часть важнейших принципов тактики и стратегии отступает на второй, даже на третий план; те же начала военного искусства, которые сами по себе имеют, может быть, второстепенное значение, но роль коих в данных условиях особенно обостряется — выдвигаются вперед. Совершенно естественно, что немецкая доктрина рассматривает явление войны под углом зрения наступления превосходных сил на широком фронте, на еще не изготовившегося и не собравшегося противника, фланги коего надо немедленно охватить и смять. Совершенно естественно, что французская военная доктрина рассматривала до последнего времени все явления войны с точки зрения прикрытия операции — авангардом, сторожевым охранением, так как обстановка на лотарингской границе складывалась против налета французов, и за выжидание ими подхода второочередных частей и перехода русской армии в наступление. Кто еще сомневается в том, что особенности обстановки дают яркую окраску стратегии и тактике, пусть попробует примерить французскую доктрину к германской армии и наоборот. Впрочем, французские штундисты охотно последнее и выполняют, подражая примеру их русских коллег.

Нужно очень неглубоко смотреть на военное дело, чтобы весь вопрос о военном искусстве в России — о нашей доктрине — сводить к давно затасканному уже противоположению штыка и пули. Кто не хочет идти в немецкую школу, тот враг разумного пользования огнестрельным оружием, гласят штундисты. Кто за огонь, тот с нами, к Шлихтингу! Какое легкомыслие! Как будто на пространствах нашей огромной Империи, ее важнейших, типичных театров борьбы, в организации и комплектовании наших армий нет никаких особенностей, кроме старой традиции, выработанной вековой борьбой с турками — о предпочтительности разметывать их плохо спаянные и подверженные панике орды быстрым натиском перед вступлением с ними в длительную борьбу за перевес в огне; а в последней борьбе турки могли выказывать все сильные стороны своего солдата и укрыть свою неспособность быстро парировать неблагоприятное изменение в обстановке.

Не приглашая вовсе следовать за теми, кто перескакивает от древней русской старины к современной неметчине и доказывает, что Суворов, вопреки поговорке “пуля — дура, штык — молодец” является глашатаем самой современной тактики ружейного огня, или за теми, кто стремится доказать, что наша армия в XVIII веке предупредила французскую революцию в ведении боя в рассыпном строю и в установлении идеи общего резерва, позволительно все же поставить вопрос: неужели наша военная история и наши современные условия борьбы с важнейшим противником представляют пустыню Сахару, которая не дает никаких элементов для создания русской военной доктрины, оставляя жевать только вопрос о пуле и штыке? Неужели на карте к востоку от Немана и Вислы тянется совершенно белое пространство, на котором ничего нельзя прочесть? И, значит, правы те, кто русскую единую военную доктрину, т.е. русскую страницу стратегии и тактики, списывают с Шлихтинга?

***

Особенно много нареканий мне пришлось выслушать за то, что я усмотрел какой-то русский стиль в болгарских победах. А между тем, что может быть естественнее применения болгарами хорошо знакомого им, родственного стиля, который был выкован русской армией в борьбе с теми же турками. Как в эпоху гладких ружей, так и в эпоху магазинок арабы в Алжире, Марокко и Триполи прекрасно выдержали огневой бой с европейцами, но сейчас же сдавали при энергичной атаке. Странно ли, что и турецкую армию, больную теми же пороками, в продолжение 150 лет можно было бить теми же средствами? Вопрос заключается не в штыковых ударах, а в стремительности стратегического наступления, в отсутствии маниловщины на поле сражения, в щедрой оплате кровью первых успехов, памятуя, что развитие их неминуемо поведет к панике у турок. И если бы вместо энергичного образа действий болгары окунулись бы в позиционную стратегию, если бы в бою они начали применять жидкие, бурские приемы боя — они несомненно пошли бы на неудачу. И, когда захлебываясь в болгарской крови, оппоненты указывают, что там-то и там-то болгарский наскок не имел успеха, сорвался, я