XII веке. Снова лилась еврейская кровь на улицах, и снова полились слезы в синагогах. Все дикие эксцессы XIII века, ритуальные процессы с пыткой и казнями и, в довершение, резня Риндфлейша в конце века вызывали бурные протесты и вопли к Богу в форме синагогальных «Kinot» или элегий. Вождь того поколения, р. Меир из Ротенбурга, оплакивает сожжение книг Талмуда в Париже в своей элегии «Спроси, сожженная». Но в Германии приходилось оплакивать сожженных людей. Гекатомба 1235 года к Фульде исторгла из груди неведомого элегиста страстный упрек: «Кто подобен тебе среди немых, о Боже: Ты видишь и: молчишь!» Другой поэт призывает суд Божий на германский Содом: «Сожги всю их землю лавой серы и соли, воздай за меня народу мерзкому и противному... за торжество разбоя, за пролитую кровь невинных, смешавшуюся с грязью улицы!» Скорбной иронией звучит начало элегии на смерть мучеников в Зинциге: «Как много благ сохранил ты, о Боже, для идущих по путям твоим, отдающих себя в жертву на твоем алтаре!» Эта элегия была написана вышеупомянутым автором раввинского компендия «Мардохай», который через тридцать дет сам погиб смертью мученика в Нюрнберге, во время резни Риндфлейша. Не безропотно умирали жертвы этого внутреннего крестового похода, залившего Баварию кровью во имя хлебной лепешки, символизирующей тело Христа. Вопли мучеников, в которых было больше негодования, чем мольбы, потрясали стены синагог. В одной элегии («Ewke likäe jom») поется: «Грязным хлебом (оскверненной гостией) они ухитрились прикрыть свой злодейский замысел, сказав сынам избранного святого народа: вы украли нашего Бога и толкли Его в ступке, пока не потекла Его кровь, которую вы разослали по всему вашему стану». Элегист перечисляет главные общины, истребленные шайками Ридфлейша: Ретинген, «красный от крови город» Ротенбург, Вюрцбург, Нюрнберг, и призывает возмездие Бога на «землю эдомитов (adomim — красные), чтобы она окрасилась кровью своих князей и вельмож». Во всех «Kinot» на катастрофу 1298 года отмечается, что беда разразилась в 58 год шестой тысячи еврейской эры, этого мессианского тысячелетия, когда измученный народ ждал успокоения (численное обозначение 58 года: נ״ח составляет корень еврейского слова «покой») и начала мессианских чудес. Длинная элегия «Ma kol hazon», автор которой в акростихе назван Моше бен-Элеазар Гакоген, является сплошным стоном и вместе с тем итогом мартирологии XIII века:

«О, небо, чем мы хуже других народов? Разве сила камня — наша сила, разве из меди плоть наша, чтобы мы могли перенести тяжесть наших бедствий?.. О, земля, не закрывай нашей крови и пусть все пространство наполнится нашим воплем, воплем против наших злых соседей, против угнетателя, с ненавистью нас отталкивающего... Терзали нас в прежние времена и лев и медведь, губил наших детей свирепый тигр, жалила нас змея шипящая, но напоследок грызет нас свинья, навалившаяся на нас... Вот уже 1230 лет, как враг разорил все (разрушение Иерусалима), а рука его еще давит нас. Он придумывает все виды казни, чтобы нас уничтожить: меч, огонь и воду. Жгут и режут наших больших и малых, жен и детей, старцев и юношей, женихов и невест... Спросите всех жителей земли: было ли что-либо подобное с другой нацией?.. Горе мне и в шестую тысячу (от сотворения мира), ибо и она не принесла нам облегчения: в самом начале ее восстал на меня враг с обвинением[28], в 13-й год над нами издевались, в 17-й год настигли нас враги с мечом в руках, в 47-й и 48-й годы они истребляли нас на юге и на севере[29], и, наконец, в 58-й год (1298) святая паства отдана была истязателям...».

Могла ли в этой среде истязаемых прозвучать другая песнь, кроме рыдающей песни мучеников? И тем не менее она прозвучала, эта одинокая песнь еврейского барда в чужой стране. В XIII веке перед нами мелькает загадочная фигура еврея-миннезенгера, поющего в рыцарских замках. Зискинд из Тримберга (в Баварии), о жизни которого ничего неизвестно, был, по-видимому, первым странствующим певцом, слагавшим песни для немецких рыцарей. Но не о веселии, о романтической любви и о дамах сердца пел этот еврей в господских дворах. В сохранившихся шести его песнях (на средневековом диалекте Mittelhochdeutsch) прославляется сила духа, добродетельная жена, доброта и душевное благородство. «Кто благородно поступает, — говорит он, — того я считаю благородным, а не того, кто имеет дворянскую грамоту. Мы видим розу среди шипов (добродетель в бедности) и в то же время безнравственность среди дворян». Опьяненным утехами жизни Зискинд напоминает о смерти, которая приведет их «в семью могильных червей». Некоторые строфы представляют собою подражание псалмам. Не легка была доля еврея-миннезингера, певшего гимн добродетели в гнездах порока, и наконец Зискинду пришлось бросить это искусство. «Я убегу из господских дворов, — говорит он, — и отпущу себе длинную бороду, отращу седые волосы, буду впредь вести жизнь старых евреев. Мой плащ будет длинен под низко нахлобученной шапкой, смиренна будет моя походка, и редко буду петь я придворную песнь после того, как господа лишили меня своего расположения». Слова о еврейской одежде характерны для того времени, когда известный папский канон узаконил местами уже существовавший обычай. В рисунке, приложенном к рукописному песеннику XIV века (коллекция Manessa в Гейдельберге), Зискинд действительно изображен в позе еврея, стоящего перед духовными особами в длинном плаще с остроконечной шапкой, с типичным лицом, обрамленным густой бородой.

ГЛАВА V. МАЛЫЕ ЦЕНТРЫ И КОЛОНИИ В XIII ВЕКЕ

§ 27. Римские папы и итальянские евреи

В XIII веке, как и прежде, воинствующая церковь больше проявляла свою власть в других странах, чем в резиденции пап, где так мало ценился папский авторитет. Деспотизм Иннокентии III и грозные каноны Латеранского собора 1215 года наименее давали себя чувствовать в Риме, где изобретались орудия насилия над совестью людей. Можно было думать, что своих евреев, обитателей скромного квартала на низком берегу Тибра, папы более щадят, чем их братьев во Франции, Испании и Германии. Даже позорный отличительный знак на одежде не навязывался римским евреям так упорно, как их соплеменникам в царстве Людовика Святого. Объяснялось это тем, что в городе Риме идеал обособления евреев считался уже достигнутым: замкнутый еврейский квартал в нездоровой части города, часто затопляемой разливом Тибра, и ютившаяся в нем община, главари которой смиренно ходили к каждому новому папе на поклон, уже достаточно символизировали торжество церкви над синагогой. Взирая с высоты Латерана на едва заметную синагогу внизу, Иннокентий III и его преемники моги с удовлетворением сказать