Шрифт:
Закладка:
Наряду с талмудистами тосафистской школы в Италии появились и кодификаторы. Цидкия бен-Авраам га’Рофе из Рима (ок. середины XIII в.) составил свод законов о праздниках, богослужении и вообще о религиозном ритуале, под названием «Sibbole ha’leket» («Остатки жатвы»). Автор обосновывает каждое положение ссылками на Талмуд и предшествующую раввинскую литературу, а иногда и на вольные предания Агады. Он сообщает любопытные сведения о местных религиозных обычаях, принятых во Франции, Германии или Италии, и советует дорожить такими народными обычаями даже там, где они связаны с суеверием. Цидкия, например, верит в вещие сны и советует просить Бога дать во сне ответ на тот или другой неразрешимый вопрос (saalot chalom). Он принимает всерьез агадическое мнение, что ангелы не понимают по-арамейски, но на вопрос, можно ли в молитвах употреблять арамейские слова, отвечает утвердительно, ибо в Агаде упоминается также об ангелах, знающих «все семьдесят языков». Италия, как известно, была искони страной суеверия.
В своем кодексе Цидкия ссылается на многих авторитетных раввинов, живших тогда в Италии, и, между прочим, на выдающихся талмудистов из римской аристократической семьи Anawim (dei Mansi), к которой он сам принадлежал. Из этой образованной семьи, выдвинувшей также ряд врачей, вышел один писатель-моралист Иехиель бен-Иекутиель, автор небольшого трактата «Ступени нравов» («Maalot ha’midot», написан в 1278 г.). Рабби Иехиель жалуется на порчу нравов своего поколения и в своей книге пытается дать руководство морали. Он классифицирует нравственные свойства, сопоставляя каждую добродетель с противоположным ей пороком: трудолюбие и леность, скромность и гордость и т.п. Он цитирует «мудрецов» без различия наций и религий, причисляя к ним также Александра Македонского и Фридриха II как людей житейского опыта. Мораль р. Иехиеля, здоровая и ясная, далека от мрачного ригоризма германской «Книги благочестивых». Итальянский моралист тоже проповедует смирение, но только в форме житейской скромности: «Скромность приводит человека к почету, а гордость свидетельствует об отсутствии самоуважения», ибо «если человек сам уважает себя, он не гордится перед другими». Гнев — не только дурная, но и глупая привычка, которая обнаруживает все смешные стороны человека: «Пока горшок не кипит, никто не знает, что в нем, а закипит, вышибет — и все наружу выходит». В эпоху, когда церковь прославляла добродетель нищенства, на родине нищенствующих монахов-францисканцев еврейский моралист говорил о преимуществах богатства, которое дает досуг для умственных занятий и возможность творить добро: «Наилучшее в жизни — знание, соединенное с богатством; избранные люди будут уважать тебя за то, что есть в твоей голове, а не за то, что есть в твоей руке».
Несмотря на отрицательное отношение многих итальянских раввинов к философии и светским наукам, общее умственное движение века не миновало и Италию. Наряду с северофранцузским влиянием здесь обнаружилось и влияние испано-провансальской просветительной школы. Учение Маймонида прокладывало себе путь прежде всего в Южной Италии, где при дворе Фридриха II в Неаполе появился член образованной провансальской семьи Тиббонидов, Яков Анатоли, переводчик Аверроэса и научных сочинений. В Неаполе Анатоли читал по субботам те лекции, посвященные философскому объяснению иудаизма, которые так возмутили итальянских консерваторов, что лектору пришлось прекратить чтения. Не бесследно, однако, прошла деятельность провансальского просветителя для более чуткой части общества. Уже в середине XIII века в Италии появился свой комментатор «Путеводителя» Маймонида, Моисей из Салерно. Находясь под впечатлением недавней борьбы маймонистов и их противников в Провансе, кончившейся сожжением «Путеводителя», салернский ученый становится решительно на сторону маймонистов в главном вопросе — об антропоморфизмах. Он скорбит о невежестве масс, «которые представляют себе Бога в человеческом виде, с глазами, руками, ногами, и считают безбожником всякого разумного человека, утверждающего, что материализацию Божества в выражениях Писания нельзя понимать буквально». Антимаймонисты, говорит он, заплатили неблагодарностью великому мыслителю, «который построил крепость вокруг Торы» (кодекс «Мишне-Тора»), просветил очи и сердца Израиля и дал нам возможность отражать доводы как наших противников из христиан (в догме вочеловечения Бога), так и натуралистов».
С небывалой смелостью выступил в защиту рационализма испанский эмигрант Зерахия бен-Шалтиель Хен, живший в Риме во второй половине XIII века. Он очаровал передовых людей, особенно молодежь, в римской общине своими лекциями о книгах Притчей и Иова, в которых развил философские воззрения испанской школы. Маймонид был для него непререкаемым авторитетом, а к противникам философии он относился с нескрываемым презрением. О своем прославленном земляке Рамбане он писал: «Вся ученость его ограничена областью Талмуда, а в философии он не знает ни входа, ни выхода, поэтому он в своем комментарии к Пятикнижию возражал Маймониду по вопросу о пророческом постижении, — но лучше было бы ему помолчать, когда речь идет о подобных вопросах». Зерахия сильно склонялся к аллегорическому пониманию библейских преданий. Он находит в самой Библии указание на принятую в Средние века классификацию наук и дает свой trivium и quadrivium в другом сочетании: «Мудрость утвердила свой дом на семи столбах» (Притчи IX, 1) — это означает семь наук, которые делятся на две группы: математическую (арифметика, геометрия, астрономия и музыка) и философскую (физика, метафизика и политика)». Зерахия принадлежал к левому крылу свободомыслящих в Италии и не останавливался перед философскими выводами, противоречащими традиции. Он осмелился, например, объявить нравоучительной легендой всю историю пророка Ионы, и посмеивался над синагогальной молитвой: «Кто внял молитве Ионы во чреве кита, пусть внемлет мне». Это крайнее вольнодумство приводило его в столкновение с умеренными маймонистами в Италии, во главе которых стоял Гилель из Вероны (ок. 1220-1295).
Уроженец Вероны в Верхней
