Но Залман даже слушать не хочет и продолжает колоть куда попало. А потом начинает трясти Лейзера за плечо.

Это уже не во сне, это наяву. Его теребит помощник шамеса. Стоит рядом и сердито ворчит:

— Простите, но тут мое место. Мне ложиться пора!

Лейзер протирает глаза. Увидев не Залмана, а помощника шамеса, он совсем проснулся и сразу вспомнил свой план остаться в синагоге. Но помощник шамеса сухо объясняет, что здесь не богадельня. Старосты наказали никого не пускать на ночь, достаточно того, что тут спят ешиботники[90]. Так что до свидания…

Теперь Лейзер не смотрел на дома, которые он построил. Ночь выдалась очень темная, а в глазах было еще темнее. Лейзер шел гораздо медленнее, чем мог бы. Лучше было тащиться по ночной улице, чем возвращаться к своему кредитору… И что дальше?

Залман подождет еще пару дней, не больше. А потом Лейзера вышвырнут на улицу. На улицу!

— Ой! — От этой мысли Лейзеру стало страшно.

Вдруг он вспомнил, как «старуха», царство ей небесное, однажды сказала: «Лейзер, все кругом строятся, надо бы и нам домишко поставить». «Не получится, — ответил он тогда. — Если я буду себе строить, мне за работу не заплатят».

Хорошо ответил, она не нашла что возразить. Но теперь, подумав, что скоро ему негде будет жить, Лейзер проклинает себя на чем свет стоит:

— Старый дурак! Другим дома строил, а сам на улице помрешь!

1900

На чердаке

Одним из самых желанных мест, куда стремился шестилетний Лейзерл, был чердак одноэтажного домишки, где ребенок жил с папой и мамой. Как поэта влекут облака, звезды и луна, так же чердак привлекал Лейзерла. Но насколько облака, звезды и луна для поэта далеки и недостижимы, настолько для Лейзерла недоступен чердак.

А там немало интересных вещей. Лейзерл знает, что там хранятся пасхальные бокалы, в том числе и его бокальчик, синий, с цветочками. Еще там ворох старой одежды, на которой много пуговиц. Они очень пригодились бы Лейзерлу, если бы удалось их оторвать. Он стал бы богачом, пуговичным миллионером, и мальчишки на улице сразу бы его зауважали… Еще Лейзерл точно знает, что на чердаке, кроме бокалов и пуговок, есть детская коляска. Он сам видел, как ее туда затащили, и с тех пор желание проникнуть на чердак стало еще сильнее. А сколько там еще всякой всячины, о которой он даже понятия не имеет! Так ведь тем интереснее! Кто знает, что за картина откроется его глазам, едва он переступит порог чердака.

Одними мечтами пробраться на чердак Лейзерл не ограничивался.

Не раз он подолгу смотрел на шаткую приставную лестницу, набираясь храбрости. Но, стоило встать на нижнюю ступеньку, лестница начинала качаться. Испуганный ребенок тут же спрыгивал на землю и откладывал восхождение на будущее, пока не вырастет. Может, тогда ему будет не так страшно.

*

В один прекрасный день малыш услышал, как мама зовет его:

— Лейзерл, скорей!

Обернувшись, он увидел родителей, испуганных и бледных.

— Куда? — тоже испугавшись, спросил Лейзерл.

— На чердак, сынок!

«На чердак!» — зазвенело у него в голове. Не может быть! И, уже на ходу, он переспросил:

— Куда?

— На чердак, милый, быстрее!

Он не ослышался. Его и правда берут на чердак. Вот отец уже подсаживает его на лестницу. И вот он на чердаке. Свершилось!

Но что это значит? Наверно, сегодня праздник такой. Конечно, праздник, странный какой-то, но все равно. Лейзерл вспоминает другие странные праздники, когда папа ест бублик, посыпанный пеплом, когда трясут пучком веток, когда пол в синагоге устилают сеном, когда идут на речку и еще всякие…

«Конечно, праздник», — решает Лейзерл.

Он очень рад.

Последние сомнения, что сегодня праздник, исчезают, когда он хочет что-то сказать, но отец зажимает ему рот и шепчет:

— Тише, молчи!

Раз нельзя говорить, значит, точно праздник. В праздники много чего нельзя…

Снаружи доносятся громкие голоса.

— Мама, там кричат, — говорит Лейзерл.

Он хочет подойти к окошку, посмотреть, но родители не дают, оттаскивают, ложатся на пол и укладывают его рядом.

Очень странный праздник. Это Лейзерлу уже не нравится. Он оглядывает чердак, который вмиг утратил все свое очарование. Малышу хочется вниз…

Но на улице раздаются ужасные крики и плач, как на тысячах похорон.

1903

Мои первые гонорары

(Из воспоминаний литератора)

Мой первый гонорар был не слишком велик — одна копейка за стихотворение.

Зато копейка была надежная: я получал ее не от редакции, а от родной бабушки.

Бабушка платила честно! Вы, конечно, можете подумать, что она была редактором еврейской газеты. Ничего подобного! Бабушка, простая лавочница, к литературе не имела никакого отношения (и это не страшно, был бы человек хороший!), но любила поэзию и первой признала и оценила мой талант.

Мне тогда было лет десять-одиннадцать.

От отца приходилось скрывать, что я пишу. Во-первых, он тогда был против жаргона[91], во-вторых, он сказал бы, что надо лучше учиться, а не заниматься ерундой.

— Стихи, — говорил он, — пускай люди поумней тебя пишут. И постарше…

Он имел в виду себя. На досуге вечерком он любил сочинить стишок и, наверно, именно поэтому запрещал мне писать. Ни одна профессия не терпит конкурентов.

Но кого такие запреты останавливали? Если он запрещает ходить в лес, неужели я не пойду? Или, например, запрещает зимой рисовать пальцем на морозном стекле, значит, уже не рисовать, что ли? Кто из нас не нарушил парочку запретов?

И вот зимним вечером я забираюсь на печь (это разрешено!) и сыплю рифмами.

Но ведь потом их надо кому-нибудь показать! Я и теперь не верю зазнайкам-поэтам, которые утверждают, что поют как птицы, только для себя, а на читателей им плевать. Ложь! Человек — не птица, если он сочиняет стихи, ему необходимо, чтобы их услышали.

А кому я могу их прочитать? Отцу, как я уже сказал, нельзя, мама послушала бы, она очень добрая, но вечно занята. Старшая сестра немного разбирается в таких вещах, она сама поет песню «Все трактиры Европы и Азии», и недурно поет, но мы с ней постоянно на ножах. То ссоримся потому, что я ей новое прозвище придумал, то потому, что она на меня родителям наябедничала, то еще из-за чего посерьезнее.

Остается бабушка. Она уже старенькая, но вполне образованная, светская. А главное — у нее есть заработок! Она очень аккуратная. У нее на шее висит кошелек с мелочью, он