Берл взрослеет, читает книжки, но быть евреем, Боже упаси, не перестает. У него меняется взгляд только на некоторые мелочи. Он по-прежнему гордится двенадцатью миллионами евреев. И те, что живут за границей, тоже играют важную роль. Мендельсон, великий философ, дискутировал с христианскими священниками и победил… Потом Берл узнал, что гениальный поэт Гейне — тоже еврей. Правда, Гейне его разочаровал: ведь он крестился! Грех, большой грех! Но Берл прочитал в книге, что Гейне умер евреем, перед смертью выкрикнул: «Шма Исроэл!»[97], и Берл все ему простил.

Гейне его немного огорчил, но зато Мейербер, величайший композитор, всю жизнь оставался евреем и лежит на еврейском кладбище.

А Ротшильды, у которых короли берут в долг? Евреи из евреев! Берл знает, что один из Ротшильдов день и ночь сидит и изучает Тору. И хотя Берл уже увлекся Ѓаскалой и считает, что, кроме Талмуда, существует и другая мудрость на свете, все-таки он очень рад, что есть такой Ротшильд, который сидит и учится. Всему народу пример! Ведь Беря понимает, как трудно, обладая такими деньгами, не отдалиться от еврейства.

Берл знает еще много великих людей — евреев. Иногда по ошибке он записывает в свой еврейский список и знаменитых христиан. Так, например, он долго считал евреем Лессинга, даже поспорил как-то раз на два щелбана. «А как же иначе? — твердил Берл. — Эфраим Лессинг! Эфраим!» В конце концов выяснилось, что Берл не прав. Он получил два щелбана, но все равно остался доволен, что такой великий человек, как Лессинг, носил еврейское имя. Из-за имени Берл также причислил к евреям американца Франклина, ведь того звали Бенджамин! Правда, держать пари насчет Франклина Берл не решился. На Эдисона он тоже глаз положил. Эдисон — это голова! Величайший ученый, и фамилия вполне еврейская. С Эдисоном не повезло, но не беда. Великих людей — евреев и без него достаточно.

Потом Берл увлекся доктором Ѓерцлем. Жаль, что у евреев нет царя! Берл часто брал в руки Тору и перелистывал книги Царств. «Вайомос — вайимлойх…»[98] Много царей было у евреев, а сейчас ни одного! Ѓерцля Берл зачислил если не в цари, то по крайней мере в судьи: «И судил народ Израиля»[99]. Берл представлял себе, что живет во времена Судей… И он записался в сионисты…

Теперь Берл не просто гордится евреями, у него появилась цель. Началась волна погромов. Грабежи, убийства. До двенадцати миллионов стало немного не хватать. В Кишиневе — сорок пять человек, в другой раз — еще больше, вслед за Кишиневом еще сто тридцать шесть городов и местечек! А злодеям все мало… Берл уже состоит в партии, которая ищет для евреев место. Предлагают землю в Азии, в Австралии. Берл размышляет, где земля лучше, где лучше условия, где его народ, двенадцать миллионов, уже неполных, найдет убежище, чтобы больше не нести потерь.

Но раздумывать уже нет времени… Берл в отчаянии, его сердце обливается кровью. Он ломает руки, как отец, чьи дети в опасности:

— Что делать с евреями, Господи, что делать?!

1905

Революция в Малой синагоге

В Малой синагоге молитву по субботам заканчивали позже, чем в трех остальных синагогах, хотя в ней не было ни великого раввина, ни сладкоголосого кантора. И прихожане в ней не самые благочестивые. Наоборот, как раз в ней молились двое местечковых просвещенцев, на которых все косились, потому что они и теперь не очень-то заповеди выполняли, а в молодости — тем более. Об остальных прихожанах ничего плохого не скажешь, евреи как евреи. Ремесленники в Малую синагогу не ходили, только лавочники, торговцы зерном да пара меламедов, из современных, которые обучают грамматике и «живому языку»[100]. У одного из них хедер и вовсе на новый лад — с партами… И все-таки именно из Малой синагоги по субботам уходили часа на полтора позже, чем из других, даже позже, чем из молельни любавичских хасидов, несмотря на то что в Малой синагоге никаких хасидов и в помине не было.

А причина проста: в Малой синагоге молился местный богач Хаим-Меер Черняк. Насчет его капитала были разногласия. Одни утверждали, что у него двести тысяч рублей, другие — что только сто тысяч. Просвещенцы — те вообще безбожно обобрали Черняка, оставив ему всего пятьдесят тысяч рублей. Разумеется, с такой несправедливостью никто не согласился, и просвещенцам пришлось пойти на компромисс и накинуть ему двадцать пять тысяч, чтобы народ не возмущался.

При этом ждать богача на утреннюю молитву или начинать без него — на этот счет разногласий не было. Тут и говорить не о чем. Пусть даже просвещенцы правы, что у него не больше пятидесяти тысяч. И что? Пятьдесят тысяч — тоже не фунт изюму, все равно надо подождать человека. Никому и в голову не приходило сказать даже в шутку, что можно и без него начинать. В этом вопросе прихожане Малой синагоги были единодушны. Нашелся как-то раз один наглец, торговец зерном Хонан, который заявил, что до «Борух шеомар»[101] можно и без Черняка молитву читать, но никто его слов не воспринял всерьез, даже возражать не посчитали нужным. И так все понятно. Как это без него? Разве можно вынуждать человека гнаться за ведущим, который уйдет дальше? Еще не хватало! Это и так была наглость, что к Черняку домой послали шамеса узнать, в чем дело, когда часы в синагоге пробили десять, а богач все не шел. Зря послали. Ну, не пришел и не пришел, все мы люди, богатый человек тоже может заболеть, не дай бог… Тем более что у Черняка здоровье самую малость подкачало: излишним весом страдал, полноват был, даже, прямо сказать, чересчур… Богач тогда рассердился и сказал, что он не просил его ждать. Не нужны ему такие почести.

А шамес, когда в синагогу вернулся, еще и взбучку получил:

— Нечего было к нему домой ходить, невежливо это…

Черняк через полчаса явился. А Хонан, этот наглец, на худом лице сладкая улыбка от уха до уха, подходит к нему и говорит:

— Мы бы еще подождали, реб Хаим-Меер. Не стоило торопиться.

Богач спокойно отвечает:

— Не надо меня ждать, если так трудно. Можете без меня начинать, я не против…

Но видно, что он просто вне себя.

Разумеется, в синагоге суматоха поднялась: богач