– Уж лучше дурь за десной, чем дурь в башке, – оторва махнула в сторону расклада.

«Суверен» – сильнейшая карта на поле. Я дорожил ею, позабыв все уроки Удо. «Суверен» не гарантирует победы. Потому что игра Финиама не про грубую силу.

Я убрал лишние карты с досок. Сравнил. Улыбнулся.

– Конкор – удивительная игра, – сказал я скорее для себя, чем для пьяной оторвы. – В ней нет места удаче. – Славно, учитывая, что эта чертовка ненавидела меня еще больше, чем Восния. – И только в конкоре, даже потеряв все, в финал можно выйти победителем.

Я вернул расклад на пять конов назад. Руш совсем разомлела и закинула руку мне на плечо, будто я был простой подпоркой. Я не стал брыкаться.

– Кстати, ты проиграла свою десятку.

Руш то ли хрюкнула, то ли подавилась комочком травы. Навалилась на плечо еще сильнее:

– Это с чего бы, дохляк?

– Мне больше некуда бежать.

X. Первое правило победы

Содружество, двенадцать лет тому назад

«Не ходи на восток от города, тем более в лес», – настаивала матушка.

А сама вышла замуж за того, кто нарушал все правила, какие только были при короле. Конечно, мое непослушание не оставляло королевство в руинах, а людей – без головы. Мог ли я тягаться с отцом? Я просто любил прогуляться, только и всего.

В лесах у Стэкхола было скучно, тихо и вольно. Их и чащей-то не назовешь. Природа скупилась на деревья: ни одного плотного ряда, негде укрыться. Так я и увидел его. Старый деревянный дом с дырявой крышей и ржавыми гвоздями. Наверное, в глубине души мне хотелось стать таким же – никому не нужным. Чтобы меня оставили в покое.

Ничейный дом не возражал и укрыл меня от целого мира. Забравшись внутрь, можно было закрыть дверь только наполовину: мешала земля. Я тоже не возражал и оставил все как есть.

Погода выдалась сухая. Потому я и растянулся на спине, раскинул руки. Прислонил ухо к полу и слушал, как по лесу бегает белка, а может, и мышь.

И не было никого, кто сказал бы мне, что нужно делать, куда спешить и как выглядеть. Лучшим другом мне стала тишина.

Так и повелось. Старый дом встречал меня без притязаний. В дождливую погоду я забирался в единственный сухой угол, чтобы меня не отругали по прибытии домой. И слушал, как капли дождя разбиваются о ветви, листья. Пугают птиц.

Я бы и правда стал отшельником. Но однажды, подмерзнув осенью, я отворил дверь в лес, чтобы попробовать развести костер. Вместо безмолвных стволов лиственницы меня встретили Удо и телохранители отца.

Я навсегда запомнил его улыбку – грустно-виноватую. Совершенно дурацкую.

Домой я вернулся под конвоем, будто убивал за городом, а не слушал тишину. Отец как всегда недовольно сидел в кресле и подписывал очередные бумаги. Матушка тенью проскользнула за моей спиной, встала на сторону мужа и молчала.

– И где ты был? – спросил отец, будто ему еще не доложилась прислуга.

– Гулял.

– Один?

– С мечами. – Я задрал подбородок и улыбнулся.

Отец знал, что Саманья уже гордился мной. Должен был знать. Он встал со своего кресла и подошел близко-близко. Словно задумал обнять, пожалел о своей строгости.

Но слова прозвучали грубо:

– Больше ни шагу от городских ворот, ясно? Дай мне слово. Я жду.

С меня требовали столько обещаний, что любой взрослый бы надорвался их не то что соблюдать – помнить!

– Кого мне бояться, – я усмехнулся, – пичугу? Волка? Там и зайца не встретишь, всех по…

Лицо пронзила боль, а мир потемнел. Удар застал меня врасплох – все палачи знали свое дело. Отец мог бы ударить сильнее, да я все равно чуть не упал. Приложил руку к щеке, оглянулся на Удо, отцовскую охрану. Хмурились лица на семейном гобелене. Никто и не думал мне помогать. Этого хватило, чтобы голос просел и стал тише:

– Для чего я учусь фехтованию, если не могу прогуляться один?

Мать аккуратно провела пальцем у рта. Под этой крышей говорить полагалось только самому важному негодяю, убийце и палачу. Моему отцу. Тогда-то я и решил, что найду себе другой дом. Место, где мне не придется жить немым.

Целую неделю меня не выпускали из дома. Спина болела от учебы – я читал под строгим надзором, пока улицу не накрывала тьма. Читал старого умника, Ол Финиама. И завидовал: старик, хоть уже давно похоронен, был очень взрослым и свободным, пока писал свой фолиант.

Вся моя свобода укладывалась в дневной интервал – полтора часа после обеда. Когда отец решил, что мне хватило позора, я наконец-то вырвался в лес.

На месте старого дома остались щепки и доски с кривыми крестами – зарубками от топора.

Лагерь капрала Гвона, поход Второго Восхода

Поворочавшись на походной постели – если таковой можно назвать линялую шкуру с одеялом! – я поднялся. Потер глаза, стиснул зубы. И окунулся в холод воснийского утра.

Злости только добавилось. Когда-то я клялся, что хочу спасти мать, вызволить ее из клетки. Показать, что есть и другая жизнь, что она… нет, мы! – достойны лучшего.

На самом деле я желал лишь одного – спасти себя.

В лагере ничего не менялось: меня встретили грубым кивком. Кажется, братья с низин никогда не знали вежливости.

– Чегой такой хмурый? Никак, обмочился в постель?

У Коваля было около трех утренних приветствий. Я изобрел по два ответа на каждое из них. Сегодня созрел новый:

– Посмотрим, как ты обделаешься с порезанным горлом.

Я уже и не был уверен, кто из нас шутил. И шутил ли кто-нибудь вообще.

– О, гляньте, у щенка есть клыки, – захрипела Руш. В дороге она простыла и сделалась неприятнее ровно в два раза.

Между нами появился Рут, покачиваясь. Видно, он встал раньше всех – уже успел окосеть.

– Утр-речка. – В его поклоне было больше издевки, чем настоящей службы. Уж и не знаю, для кого он изображал настоящего оруженосца: только покойная кобыла не понимала, что это фарс.

Почесав щетину, я отнял у Рута флягу. Пьяным он работал в два раза хуже. А может, все дело в голоде, и выпивка тут ни при чем. Я выпил сам, поморщился. Если бы мне за работу платили таким пойлом, я бы сбежал быстрее Амила.

Ничего не складывалось.

Седьмая деревня. Снова пустая. Не было никаких причин полагать, что восьмая окажется амбаром его Величества или тайным складом проклятого Бато. Мы шатались по этой пустыне