Характерен пример Сидора Сназина, считавшего совершенно необходимым устанавливать точную датировку события в каждом летописном памятнике, несмотря на свой принципиальный отказ от решения вопросов их сравнительной достоверности (благодаря чему статьи об одном и том же событии неоднократно повторялись им под разными «летами», как в простых популярных памятниках вроде «Летописца выбором»).

Однако и он вместе с иными сотрудниками патриаршего летописного скриптория вынужден был заняться установлением абсолютных дат событий в Чудовском справочнике путем сопоставления сведений и реконструкции общей хронологической сетки[436]. В результате Сназин, как ранее его коллеги по новгородскому Софийскому скрипторию, неизбежно пришел к выводу о необходимости критики содержания источника, уклонившись лишь от оценки сравнительной достоверности исторических сочинений в целом[437].

Пример Сназина подтверждает предположение о существовании психологического барьера между реконструкцией древних событий путем сопоставления все большего числа сведений разнообразных источников – и осмыслением каждого из этих источников как единого целого, наложившего отпечаток на все содержащиеся в нем сведения, более того, определяющего, что, как и почему рассказывается в тексте.

Строго говоря, подтверждать существование этого барьера примером из XVII столетия вовсе не обязательно, поскольку он благополучно сохраняется и в современной науке. В области летописания ярким показателем его актуальности является то вспыхивающая, то едва тлеющая полемика о необходимости анализа сводов или же комплексов сведений, умозрительно возводимых к летописанию того или иного политического центра. А в источниковедении в целом перманентные обличения так называемого «потребительского подхода к источнику» ясно демонстрируют неувядаемость последнего.

Сама продолжительность конфликта между подходами «от факта» и «от источника» свидетельствует, что противоречие сих системообразующих методик имеет реальное основание (и, соответственно, взаимные обвинения оппонентов в недостатке разумения не суть истинны). В конце концов, наидетальнейшее решение вопросов происхождения источника само по себе не работает вне расширяющегося, как круги на воде, контекста: отношения повествования к описываемым событиям, их версиям в документах и литературе, течениям общественной мысли и т. д. и т. п. Как и продемонстрировано во всем вышеизложенном, автора мы узнаем по его повествованию не менее, чем осмысляем текст через личность сочинителя.

А поскольку то же относится ко всем без исключения источникам о каком-либо событии, нескончаемый путь источниковедения напоминает змею, пожирающую свой хвост. Новые знания о событии или явлении уточняют представления об источниках, те – об историко-культурной среде, позволяющей лучше понять источники, анализ которых корректирует наше понимание события и так далее, если по дороге сбитый с толку ученый не впадает в агностицизм[438].

Историкам XVII в. благодаря господству схоластики, декларировавшей метафизическое единство и взаимозависимость явлений всего духовного и материального мира, живущего по четким богоустановленным законам, справляться с гносеологическими проблемами источниковедения было легче. В предисловиях царя Федора Алексеевича к так и не написанной обобщающей истории России и Игнатия Римского-Корсакова к «Генеалогии» вопрос об истинности повествования в источнике неразрывно связан как с его происхождением, так и с согласованием различных источников между собой.

Требование избирать сведения от правдивых предшественников в изложении царя Федора Алексеевича тесно увязывает проблему авторства[439] с непротиворечивостью частных сведений и стройной причинной последовательностью общей картины событий, полученной в итоге исследования. Истинность отдельных сообщений источника, по оценке государя, была связана, во‑первых, с взаимосвязью их в повествовании и, во‑вторых, – с происхождением автора (подразумевалось, что единоплеменник способен правильнее понять события в жизни своего народа). У Игнатия же сам подбор авторов, «которые в различных царствах жили, и не во едино время, и не мздою закуплени», подразумевает, что достоверность сведений лучше всего выявляется в сопоставлении: «егда толико много историков о едином деле повествовали согласно»[440].

Как видим, неразвитость специализации в век схоластов-энциклопедистов века научной революции[441] сама собой вела к ощущению неразрывности факта с контекстом повествования, источника – с исторической и историографической средой. При этом выдвигая требования относительно обобщающего труда, ученый россиянин конца XVII столетия более заботился о достоверности частных сообщений как основе будущей внутренне логичной конструкции, а автор узкотематического исследования – об уже сложившейся в историографии картине[442].

Очевидно, что, принимаясь за обобщающее исследование, А.И. Лызлов должен был понимать соотношение происхождения источника и сопоставимости сведений разных авторов ближе к точке зрения царя Федора Алексеевича. Это вытекает из всей системы точных ссылок в «Скифской истории» и подтверждается достаточно наглядными примерами внимания историка к соответствию источника месту и времени объекта повествования.

Например, говоря о значении победы Руси на Куликовом поле, Лызлов подчеркивает, что свидетельство международного признания этого значения принадлежит иностранцу – крупному имперскому дипломату Сигизмунду Герберштейну, достаточно осведомленному (ибо он дважды побывал в России) и уверенному в своей правоте (поскольку оценка отражена в его книге «О Московском государстве»)[443]. В ссылке на полях автор «Скифской истории» отметил, что эти сведения выбраны им из польской хроники: «О сем Стрийковский, лист 749, лето 1516, лист 748» (л. 27–27 об.).

О знаменитом авторе «Универсальных реляций» Джованни Ботеро Лызлов отзывался лаконично: «итальянин, всего света описатель». Однако далее, приводя сведения Ботеро об отношениях Руси с Казанью при Василии III, историк связывает их содержание со временем создания источника: «знать в то время писал Ботер книгу свою, егда была Казань под московскою державою, ибо многажды отступоваху и одолеваеми бываху» (л. 51 об.)[444].

Преимущество более ранних исторических сочинений над позднейшим трактатом Гваньини «О Польше» продемонстрировано при датировке вторжения монголо-татар в польские пределы. Лызлов (как и мы) считает правильной дату – 1241 г. – из книги «О начале и истории польского народа» М. Кромера, который приводил в свое «свидетельство» сочинения Я. Длугоша и М. Меховского. Гваньини же писал, что нашествие случилось при короле Болеславе Пудике, а его воцарение относил, как выяснил Лызлов, к 1243 г.

«И по сему свидетельству прибыло два лета приходу татарскому, – отметил автор «Скифской истории», – обаче не довлеет един он в свидетельство против трех вышеимянованных старых летописцов» (л. 18 об. – 19. Выделено мной. – A. Б.). Старина в данном случае важнее, чем количество свидетельств, поскольку Хронику Стрыйковского, также содержащую (согласно ссылке) дату Длугоша, Меховского и Кромера, Лызлов не учитывает в числе сочинений, опровергающих Гваньини, который писал примерно в одно время со Стрыйковским.

Оценка источника в связи с его происхождением проявляется и в предпочтениях, которые автор делает для русских сочинений относительно иностранных. Такие предпочтения не абсолютны и, как правило, имеют дополнительные логические обоснования. Например, используя материалы Стрыйковского, Лызлов счел необходимым объяснить сообщение, будто хан Седахмет разорил Подолие, а затем, разгромленный крымским ханом, «бежал в Литву, яко к своим приятелем».

Согласно «Скифской истории», поляки подозревали, что набег хана