Истории сдачу хана, вновь по летописцу, принимает полк Дмитрия Палецкого. При этом в цитатах из Истории, поскольку речь идет о делах российских, мили переводятся в версты, аспры – в копейки и т. п.

Широко используемый в описании казанских войн специально посвященный им Казанский летописец переделывался более энергично. Текстологические параллели прослеживаются в случаях, когда речь идет о передаче оценок и определений, которые Лызлов мог рассматривать с фактической стороны. Вот для наглядности один из таких не слишком частых примеров (дополнительные сведения «Скифской истории» восходят к 4 главе 14‑й степени Степенной книги):

Летописец. Стлб. 221

И тот царь Улуахмет велию воздвиже брань и мятеж в руской земли, паче всех первых царей казанских, от Саина царя бывших, понеже бе многокознен человек, и огнен дерзостию, и велик телесем, и силен велми: отвсюду собра к себе воинственную силу, и многи грады руския оступи, и всяко им озлобление тяжко наведе. И до самаго доиде града Москвы, на другое лето Белевского побоища, июля в 3 день пожже около Москвы великия посады, и христианского люду иссече, и в плен сведе. Града же не взя, токмо дань на воя своя взяша, и прочь отиде. И умре в Казани.

Скифская история. Л. 55

Ибо той злочестивый царь Улуахмет велия воздвиже брани на землю Российскую, паче всех царей, бывших последи царя Саина в Казани, понеже злокознен и огнедыхателен яростию и дерзновением бяше, телом же велик и силен. И отъвсюду собрав воинственную силу, в третие лето по Белевской брани, иже имать быти 6947, устремися на пленение Российскаго царствия. Великий же князь не успе собратися с воинством, уклонися за Волгу, на Москве же остави воеводу Юрья Патрекеевича со множеством народа. Царь же пришед под Москву июня в 3 день и стояв десять дней, посады пожегши, возвратися в Казань.

Как видим, текст Лызлова не просто констатирует, но объясняет бедственное положение Москвы и, кроме того, умалчивает о позорной дани. Если статья Казанского летописца заканчивается лапидарным сообщением о смерти хана, то «Скифская история» рассказывает далее о походе Улу-Махмета на Нижний Новгород и Муром и набегах его сыновей на Русь.

Уточнения и дополнения такого важного источника о казанских событиях, как Казанский летописец, делались постоянно. Так, в Степенной книге Лызлов нашел более точные сведения о набеге царевича Ектяка на Муром и походе князя Юрия Дмитриевича «воевати град Казань» в 6904 г. (в летописце – 6903 г., в Казанской истории – 6900 г.), при этом исключив из рассказа Казанского летописца[430] нелестное для Руси, на взгляд автора, упоминание, что поход был совершен «по совету крымского царя Азигирея». Далее Лызлову пришлось отказаться от использования Казанского летописца при вычислении даты смерти хана Зелед-Салтана. Согласно «Скифской истории», она произошла в 6929 г., через 14 лет (по летописцу через 40, а по Казанской истории – 30 лет) после упомянутого взятия Казани князем Юрием Дмитриевичем, или за 10 лет до бегства хана Улу-Махмета от Едигея, которое произошло, по вычислению Лызлова, в 6939 г.[431]

Рассказывая о казанском походе князей Д.И. Жилки и И.Ф. Бельского по Казанскому летописцу, автор «Скифской истории» имя последнего и точную дату прихода русских войск к Казани обрел в Степенной, а дату смерти хана заимствовал из Засекина летописца[432].

Впрочем, чаще Казанский летописец использовался не для компилирования, а в качестве источника отдельных сведений. Фактический материал летописца лег в основу третьей и четвертой глав третьей части «Скифской истории», повествующих о событиях XVI в., предшествовавших решительному походу русских войск на Казань в 1552 г. Лызлов отдает предпочтение этому источнику перед Степенной книгой, в которой имелись отличающиеся сведения[433], поскольку сообщения последней недостаточно четко говорили о последовательности и взаимосвязи событий.

По Степенной автор лишь исправляет имена ханов, упоминая Махмет-Гирея вместо Менди-Гирея, Сафа-Гирея вместо Сапкирея, Сапа-Гирея вместо Махмет-Гирея, Эналея вместо Геналея, русского воеводу правильно называет Семеном Микулинским вместо «Семиона Никулинскаго», Василия Пенкова генеалогически справедливо именует князем ярославским и т. д. Сведения Казанского летописца уточнялись и дополнялись по всему кругу источников, а из его многословного повествования выбирались и располагались в ином порядке лишь наиболее ценные для Лызлова сведения. Разумеется, все относительные даты источников заменялись точными указаниями годов.

Если даже непосредственно ориентированный на одну из тем рассказа «Скифской истории» Казанский летописец сравнительно редко обрабатывался традиционными методами свода и компиляции (даже в этом случае подвергаясь критике), то другие, более крупные и многоплановые русские и иностранные сочинения использовались Лызловым преимущественно как источники сведений, нуждающихся в проверке. Среди критериев, определявших отбор сообщений, на первом месте стояла научная целесообразность. Из обширных произведений выбирались и сопоставлялись, подвергались уточнению, интерпретации и оценке именно те материалы, которые требовались Лызлову для понимания и описания событий.

В ряде случаев автор «Скифской истории» использовал более или менее обширные пересказы русских и близкие к тексту переводы иностранных источников. Точные цитаты были, безусловно, важны при сопоставлении различных мнений. В этих случаях приемы Лызлова, находившие аналогии в работах современных ему летописцев и компиляторов, соответствуют принятому в исторической науке.

Цитата и пересказ высказывания предшественника об определенных событиях, не противоречащего другим сочинениям и нашим собственным представлениям, широко используются поныне. Лызлов в ряде случаев цитировал с буквальной точностью, приводя даже изречения от первого лица там, где они согласовались с его задачами и взглядами.

Он разделял, например, склонность многих предшественников к рациональному объяснению «загадочных» явлений (не говоря уже о евгемерической традиции «рационального» толкования мифологических сюжетов, столь полюбившейся Игнатию Римскому-Корсакову в «Генеалогии»). Например, о таинственно явившемся на груди мусульманского фанатика изображении имени пророка Мухаммеда Лызлов заметил: «Мню, яко некою водкою (кислотой. – А. Б.) учинено» – использовав выражение из трактата Ботеро: «wodka jakai mocna rozumiem, abo czim innym podobnym»[434].

В основном автор и в избранном тексте передавал главное, опуская второстепенное. Описание образа жизни и обычаев татар, заимствованное из Хроники Гваньини, является типичным примером использования в «Скифской истории» иностранного источника близко к тексту. Если Гваньини писал: «кони татарские, которых они зовут лошаками, невелики» – то Лызлов переводил: «кони татарския невелики суть»[435].

Этот пример относится ко вполне нейтральному тексту, приведенному в повествовании вне связи со стоявшими перед русским историком острыми проблемами достоверности и оценки сведений. Однако именно такие проблемы занимали внимание Лызлова почти на всем протяжении его обширного повествования.

Источник и сообщение

К концу XVII в. даже наиболее приверженные традициям летописцы вплотную подошли к осознанию проблемы уточнения сведений своих источников.