дымя папиросой, вперил взгляд в висевшую на стене карту. Чем бы он ни был занят, что бы ни делал, в подсознании всегда стояла эта большая карта, где линия из коричневых флажков с пауком свастики, извиваясь змеей, обогнула длинной полудугой Ленинград, захлестнула Новгород, вплотную приблизилась к Москве и, чуть не обвившись петлей вокруг Тулы, сползала на юг, к Таганрогу. Словно стремясь навстречу коричневым, желтые флажки с красными кружочками растянулись по маньчжурской границе.

— Что передавали? — не отрываясь от пасьянса, спросил старик.

— Берлин сообщает, что сильные морозы несколько отодвинули сроки занятия Москвы, — вяло ответил Долгополов. — Сейчас в основном линия фронта выравнивается для сокращения протяженности позиций. А Москва передала, что ими полностью освобождены Московская, Тульская и часть Тверской[9] областей, что немцы несут большие потери.

Он умолк. Потом, вскочив с кресла, выкрикнул:

— Невероятно! Вранье! Большевистские бредни. Некому и нечем… — но в его голосе слышались сомнение и отчаяние.

— Да-с! — задумчиво вздохнул Карцев, отодвигая карты и останавливая взгляд на Долгополове. — Мы, князь, в Сибири в двадцатом году, казалось, всех коммунистов уничтожили. А потом едва успели ноги унести… Я реалист, на иллюзии не уповаю, — лицо его стало черствым. — Военный и экономический потенциал России велик, и вся суть в том, насколько сумеют коммунисты его использовать. Фюрер наступил им на хребет, необходимо теперь же рубить и конечности, а то может повториться прошлое. Для этого нужны здесь Рундштедты и Боки, а не чванливые Умедзу…

Появившийся в дверях старый слуга тихо прошамкал:

— Фон Петерсдорф.

Князь бросил взгляд на Карцева, тот утвердительно кивнул головой.

— Проси! — приказал Долгополов.

Петерсдорф вошел стремительно. Его рот скривила застывшая улыбка, маленькие острые глазки смотрели холодно.

— Фаше префосходительстфо, рад фидеть фас! — еще с порога сухо проговорил он. При желании помощник германского военного атташе мог говорить по-русски сносно, но на этот раз не считал нужным следить за произношением и безбожно коверкал русские слова. — Как пожифайт фи? У меня, господа, большой нофость. Наши фойска заняли еще один большефистки город.

— Признателен вам, господин фон Петерсдорф, и радуюсь успехам вашей армии, — мягко прошелестел Карцев, предлагая немцу диван. — Успехи вашей империи — наши упования.

— О-о, конетшно, господин Карцеф, — согласился Петерсдорф и, взглянув на Долгополова, добавил: — Князь, наферно, будет скутшно с нам?

Долгополов откланялся и вышел. Его продолговатое лицо передернулось от оскорбления.

— Господин Карцеф, представляемый фами введений есть отшень плохой — нетошный, — недовольно заговорил Петерсдорф. — Эти зведений фи не получай, а собираль то, тшто фибросиль большефики. Мне нужны тошний зведений о резервах дальнефосточной армий, о переброске фойск на ефропейский фронт, о интенсифность Фладифостокски порт.

Выслушанная нотация заставила Карцева измениться в лице, но он промолчал. Прошло то время, когда Петерсдорф, вежливо улыбаясь, выспрашивал то, что интересовало немцев. Теперь он приказывал, а штаб белогвардейского центра служил ему так же, как и японскому разведывательно-диверсионному отделу.

— Смотрите, генераль, фи можете остаться, как гофорится — на бобах, — предупредил в конце беседы Петерсдорф. — Япония фас фибросит, мы — не подберем.

7

Земцову вместе с Новожиловым и Федорчуком пришлось прокладывать запасную телефонную линию на командный пункт генерала Николаенко. Здесь, в буреломе Глухого урочища, они натолкнулись на берлогу. Втроем им удалось убить медведя.

В батарею возвратились поздно, но довольные.

— Принимай, начальник, мясо! — крикнул Новожилов батарейному повару.

Кривоступенко долго и осторожно осматривал медведя. Потом вдруг заупрямился:

— А може, вин больной? Фельдшер нужен.

В это время на кухне появился Бурлов. За последнее время он сильно похудел и посуровел. Приход его обрадовал бойцов.

— Кому фельдшер нужен? — спросил он. — Этой туше? Сойдет и так. Только по норме, — предупредил он Кривоступенко. — Есть новость, — повернулся он к бойцам. — Сегодня судили двух шпионов, которых тогда задержали. Один оказался изменником, в 1932 году убежал в Маньчжурию от суда. Сын бандита — кулака Козодоя…

— Як вин сказав? — схватив за плечо Варова, переспросил Кривоступенко. Кого судили?

— Бандита Козодоя и еще одного. — Варов сбросил его руку. — Ошалел, что ли? Впился когтями, как медведь…

— Не расслышал, — буркнул Кривоступенко и заспешил к котлам.

…Двенадцать лет скрывал Кривоступенко свою прошлую жизнь. В двадцать девятом году односельчане раскулачили его отца, старого Козодоя — бывшего махновца.

Затосковали два младших сына Козодоя. Подожгли они в волчьей злобе колхозные сараи. Брат ушел, а он, Ефим, далеко уйти без коня не сумел. Поймали в Дибривках и посадили в холодный амбар до рассвета, а охранять поставили комсомольца-ровесника. Заболел со страху живот у Ефима. Открыл двери ровесник, но закрыть уже не смог: в спину его глубоко засел зубок от бороны.

Затерялся след Ефима Козодоя. Появился он в Часов Яре под фамилией Кривоступенко и притих. Только изредка, не сдержав ярости, швырнет в машину болт или замкнет электролинию. Испугался в 1940 году пристального взгляда земляка, кинулся в Новосибирск. В 1941 году его направили на Дальний Восток — служить в армии. Обязанности свои он нес ни шатко, ни валко. Бранил японцев по своей, особой причине тратят зря дорогие денечки…

Знал, не один он ждет этого дня, только расползлись, притаились до лучшего часа, чтобы хлебом-солью встретить атаманов. Пугали только окружающие люди: недоверчивы с началом войны стали, беспощадны. Хотя и надежно, казалось, укрылся, а не покидало ни на минуту опасение за свою жизнь. Знал Ефим, что брат в Маньчжурии, но не верил, чтобы возвратился в такое время. Может, раскопал что комиссар? — думал Кривоступенко, сжимая кулаки.

* * *

После обеда Калмыков вышел из землянки и бегом направился в котлован к своей машине, запорошенной поутру выпавшим снежком. Куривший около кухни Новожилов понимающе усмехнулся и одобрительно кивнул головой. Калмыков беспокойно оглянулся кругом. «Вот это да! А если бы кто другой увидел? Засмеют… Все одно, не имею теперь никакого полного права, чтобы техника грязная была».

Возвратился Калмыков в землянку довольный, хитровато поглядывая на шоферов.

— Ну как дела, Карп Никифорович? — встретил его Ошурин.

— Все в порядке, товарищ старший сержант! Ходил машину смотреть, — смущенно признался тот.

Однако хорошее настроение его продолжалось недолго. Принесли почту, Калмыков получил письмо и загрустил.

— Чего зажурився, Никифорович? — подошел к нему Федорчук. Може, дома плохо?

— Да нет… Просто так, — неопределенно отозвался Калмыков.

— Бувае и просто так, — согласился Федорчук. — Я в двадцать восьмом году молотобойцем работав в Макеевке. Приихав до дому в отпуск, а сестра жалуется, шо кулацкий сынок Рудыка проходу ей не дае и ворота дегтем мазать обищае. А сама плаче. Зло мэнэ взяло. Вечером пиймав его около ворот своих и побыв, а