Шрифт:
Закладка:
Мы лежали в кровати и курили. Алиса о чем-то спросила, но я перебил ее, даже не дослушав:
– Почему ты выбрала эту работу?
Она удивленно посмотрела на меня, затем пожала плечами, сделала затяжку и протяжно выдохнула, уставившись в кольца дыма, медленно перекрещивающиеся друг с другом над нашими лицами.
– Ну уж точно не по идейным соображениям, если ты об этом, – наконец произнесла она. – Я родилась и выросла в крохотной деревне, которой ты и название даже не слышал. Какие там перспективы? Собственно, как и с учением. Я приехала в город, не имея никакой профессии. Выбор был невелик: либо в шлюхи, либо в надзирательницы, – она снова выпустила дым, – здесь хотя бы регулярная зарплата, бесплатное жилье и льготы.
– И власть?! – полувопросительно проговорил я.
– И власть, – скривив мягкие губы в жесткой усмешке, кивнула она. – Нас не заставляют ни маршировать, ни участвовать в тренировочных занятиях, да и все эти уставы задевают нас постольку-поскольку. Даже здесь я женщина в первую очередь.
И она снова игриво улыбнулась, всем телом подавшись ко мне. Я не сдвинулся с места, продолжал смотреть в потолок и курить.
– Сегодня я видел, как ты избивала заключенную. Что она сделала?
Алиса нахмурилась, словно пыталась что-то вспомнить, наконец пожала плечами и лаконично ответила:
– Ничего.
Мне кажется, я ожидал такого ответа.
– Почему ты делаешь это?
Алиса снова задумалась. Изогнувшись, она дотянулась до моего портсигара, достала еще одну сигарету, сама же прикурила и снова откинулась на измятую подушку, прикрыв грудь простыней.
– Вы не считаете нас равными в этом деле. Чтобы быть достойными этой службы в ваших глазах, нам нужно быть во много раз жестче вас, мужчин.
Я улыбнулся: мне показалось это забавным и чертовски глупым. Она полагала возвыситься посредством жестокости, не умея уяснить, что все они вызывали раздражение исключительно своей феноменальной неспособностью соблюдать порядок и субординацию. Нелепица. Я еще раз посмотрел на нее. Курица.
Алиса глядела на меня с обожанием.
Я уже собирался покинуть канцелярию, как меня окликнули и передали конверт. Письмо было от отца, но адрес стоял незнакомый. Судя по штемпелю, оно было отправлено из Вестфалии. Какого черта он там забыл? Я торопливо вскрыл конверт.
«У меня дурные новости, сынок. Наш дом разрушен. Твоему старику удалось спасти свою жалкую шкуру в бомбоубежище, но и только. Никаких фотокарточек, никаких вещей в память о твоей матери не осталось, все разнесло ветром. И это печалит меня более всего. Даже воспоминания обратились в прах, как и половина нашего города. Твоей школы больше нет – говорят, прямое попадание. Огонь перекинулся на библиотеку – выгорела дотла, оно и понятно, полна была лучшего топлива. Для того, кто сам жег книги, – это не трагедия. А что я? Я плакал. Я учитель. И плохой отец, раз мой сын сжигал книги. Прости меня за это, Вилли. Прости за отсутствие воли, которая нужна была, чтобы дать тебе возможность направить жизнь по другому пути. Я ничего не сделал, все тебе попустив. Ты сжигал книги. Это обратный процесс. Понимаешь? Это война против прогресса и разума, за одичание до бессловесного и бездумного стада, которое легко пользовать. Я размышлял об этом, когда бродил по пепелищу библиотеки, выискивая уцелевшие книги. Знаешь ли, что нашел? «Вильгельма Телля» Шиллера. Удивительно, его ведь запретили и на сценах ставить, и в школах изучать, а вот, поди ж ты, в библиотеке сохранился.
Накануне авианалета я видел девочку. Она кинулась за нами в убежище, да кто-то узнал в ней внучку старого Хаима. А комната для евреев, видишь ли, не была предусмотрена. "С арийцами, – сказали ей, – нельзя". Вытолкали на улицу, конечно. На рассвете все обходили ее тело. Да разве до нее было людям… Люди выходили, оглядывались и сокрушались: «За что?» Вонь от разлагающихся трупов стояла нестерпимая. Но знаешь, что хуже этой вони? Ее отсутствие. Там, где она должна быть. Триста человек сидели в другом бомбоубежище, возле отеля в центре. Тоже прямое попадание. Бомба захоронила их как должно: под толстым слоем земли и плитами. Даже запаха не осталось. А что осталось? Осталось лишь крест сверху установить. Я все думаю, две столь страшные войны на одно мое поколение, чем же нужно было так провиниться перед Господом? Конечно, все способен вынести человек, даже самую жизнь, что ж про войну говорить. Да вот две – многовато для твоего старика…
Как и мы когда-то, нынешние страдальцы согласились на эту войну, ибо были свято убеждены, что она пройдет далеко, на чужих землях недочеловеков, ценой малой крови, не своей, безусловно, а случайно зазевавшихся. Их убедили в этом, как и нас когда-то, и они громогласно поддержали войну. Но теперь, когда уведомления о смерти стали приходить пачками, теперь все узнали, что есть война – это боль без дна. Теперь кругом крики: «За что?!» Один ответ у меня: за глупость. Что попустил человек, то и получил – таков непреложный закон. Я теперь выучил это.
Те, на чьем веку это первая война, пока познали лишь ее боль. На чьем веку уже вторая война, те познали и ее глупость. Позже триумфаторы решат, что взяли мало за свой триумф, а обиженные скажут, что были обижены несправедливо. Одни будут вспоминать, что случилось пятьдесят лет назад, а другие – что случилось сто лет назад, и все будут мстить друг другу… Мы никогда не покончим с этим. Вы, вы никогда не покончите с этим.
Затянул я что-то, буду кончать. В Розенхайме оставаться было опасно, да и незачем. Ильза великодушно позволила мне переехать в ее старый дом в Мюнстере. Так что теперь я здесь. За меня не переживай, я тут уже обосновался и даже завел несколько знакомств. Хорошие люди везде найдутся».
Я убрал исписанный с двух сторон лист обратно в конверт и спрятал во внутренний карман, вышел из канцелярии и направился в столовую. Заключенные хаотично сновали по территории лагеря, делая все торопливо и не поднимая головы. Мне они напомнили муравьев, тем более что некоторые волокли груз едва ли не тяжелее себя. Между двумя блоками двадцать человек тянули огромный каток. Продвигался он невероятно медленно. Видя, что каток вот-вот остановится, капо подскочил к узникам и замахнулся, опустив плетку на спины крайних. Те в единой дуге изогнулись и застонали.
– Двигайсь, собаки, кому сказано! – изрыгнул капо в ярости.
Из хозяйственного барака показался номер с зеленым треугольником. Он нес стопку анкетных карточек. Кто-то окликнул его. Отвернувшись лишь на секунду, он тут же налетел на непонятно откуда взявшегося Хуббера. Тот, недолго думая, отвесил номеру вялую пощечину. Помедлив секунду, он решил, что этого недостаточно, и ударил заключенного по рукам. И вновь удар вышел каким-то слабым, нерасторопным и безжизненным, по требованию чего-то, чему противилось все существо Хуббера, но этого хватило, чтобы карточки взлетели вверх и тут же медленно опали на вжатую голову зеленого треугольника. Хуббер с досадой смотрел на щуплую фигуру перед собой, которая, казалось, за долю секунды стала еще меньше, вобралась сама в себя, лишь бы казаться незаметнее. Я замер как вкопанный, впился взглядом в профиль Хуббера, в субтильное поджавшееся тело в полосатой робе, но видел что-то другое. Я видел тощую фигурку Герберта Норкуса на берлинской улице и здорового красного, выбившего листовки из рук Герберта. Так же медленно листы с пропагандистскими воззваниями опадали на мостовую, так же Норкус съежился, так же Хуббер нависал над ним…
Я вспомнил, где впервые встретил Роба Хуббера. Это было не в Дахау. Пристально разглядывая его, я медленно подошел к ним. Увидев меня, заключенный сжался еще сильнее.
– Пошел вон, – тихо бросил я ему.
Приказывать дважды не пришлось. Номер тут же исчез.
Хуббер смотрел на меня с любопытством и тревогой одновременно.
– Что-то случилось, гауптштурмфюрер фон Тилл? Каюсь, в нашу последнюю встречу
