лежала ладонь какого-то охранника, но она быстрым движением стряхнула ее, увидев, что я смотрю на них. Тот даже не заметил, продолжив увлеченную беседу со своим соседом. Я еще раз улыбнулся, на сей раз шире, чтобы она наверняка поняла, что улыбка адресована именно ей. Она приподняла рюмку с коньяком, кивнула и тут же осушила ее одним глотком. Я раздумывал, не подойти ли мне к ней представиться, но тут меня отвлек Габриэль:

– А вы что об этом думаете, фон Тилл?

– Простите, – растерянно проговорил я, отрывая взгляд от девушки.

– Я говорю: их нужно стравить между собой, – с жаром повторил оберштурмфюрер.

– Мы обсуждаем их разделение на клики, которое здорово упрощает нам жизнь, – пояснил Габриэль, очевидно, заметив мою растерянность.

– Наблюдал я как-то за одним капо-немцем, – тут же кивнул оберштурмфюрер, – своими глазами видел, как он метелил полудохлого художника, который попал в его строительную команду. Дубинкой, ногами, кулаками, короче, до месива. Убил, конечно. Заключенный заключенного. Понимаете, о чем я говорю? Но в чем парадокс: там, в Германии, этот капо был типичным мелким жуликом. Воришка, мелкие кражи, то деревенскую лавку обчистит, то пальто умыкнет, то велосипед уведет – и не больше! Не убийца ни в коем случае! Поговаривали даже, что от вида крови его мутило. А в лагере стал убивать запросто.

Внимательно слушая, Габриэль подался вперед, словно боялся пропустить хоть слово.

– Ведь это очередное подтверждение того, о чем мы уже говорили, фон Тилл, – доктор искренне радовался словно ребенок, – невероятно, как человека деформируют обстоятельства! Причем уже взрослого, со всеми сложившимися привычками, взглядами на жизнь. Спасибо вам за этот пример, оберштурмфюрер Зельц, я бы хотел, чтобы вы при случае рассказали мне подробнее про того капо: внешность, привычки, повадки, условные рефлексы. Как исследователю мне это будет крайне любопытно. Я вдруг понял, что именно эта прослойка – капо – как нельзя лучше подходит для моих скромных изысканий. Они ненавидят нас, как самые заклятые враги, но содействуют, как самые преданные друзья, это потрясающе.

Тем временем я снова начал поглядывать на девушку за соседним столиком.

– Ах вот оно что! Тогда знайте, док, – продолжил Зельц, – именно среди этой прослойки я встречал самых омерзительных персонажей лагеря! Вот как-то было: один капо вел группу на дорожную стройку. А в группе оказался новичок. Заносчивый, спесь ему еще не успели сбить, он даже иногда улыбался, и капо видит, что во рту у того – золотые зубы. Представляете? Он ему: отдавай, мол. Интересно, как он себе это представлял? Ну ладно. Парень, конечно, в отказ. Капо давай наседать, отдавай да отдавай. Потом взбесился и давай этого парня лопатой! Повалил его на землю, лезвие лопаты сюда, на горло, и ногой надавил. Ну, как картошку выкапывать. А потом этой же лопатой выбил ему зубы, ну и забрал себе!

Я отвлекся от соседнего столика и уставился за Зельца.

– Были ли там эсэсовцы? – спросил я.

– А как же! Полноценный конвой. И ведь не вмешались, учитывая, что новичок был крепок и полон сил. Мог бы хорошенько отработать на стройке.

Я с досадой покачал головой, жалея о том же.

Габриэль же, похоже, думал о другом:

– По сути, в бараках правим не мы, а зеленые треугольники[52], – проговорил он, – они там власть и закон, творят что пожелают.

– Ну, положим, не без перегибов. Но они ж нам в помощь! Позволяют нам держать дистанцию с самым мерзким сбродом.

– Но знали бы вы, какую содомию они развели, – покачал головой доктор, обращаясь ко мне. – В силу лагерных правил им сложно добраться до узниц, и им приходится довольствоваться молоденькими мальчиками-пипелями[53]. Знаю, что некоторые и сами соглашаются в надежде получить лишний кусок хлеба или ботинки, но многих просто по ночам в бараке, против воли… Мне довелось осмотреть нескольких таких. Разорваны были так, что едва не истекли кровью, уж простите за подробности. И все это капо-немцы, уж и за это простите. Убийцы, воры, фальшивомонетчики, сутенеры, у иных по десять судимостей, в нормальном мире на них и взглянуть-то стыдно, не то что руку подать. А тут наши правила вознесли их над остальными. Самые что ни на есть отбросы нашего общества…

Оберштурмфюрер Зельц нехотя кивнул, но тут же добавил, перебивая Габриэля:

– Да, отбросы, но они отбросы именно нашего общества, – он сделал ударение на слове «нашего», – и уже хотя бы поэтому они стоят над всеми остальными заключенными. Уже по одному праву рождения, доктор Линдт. Самый распоследний немецкий вор и насильник стоит выше любого еврейского профессора! И мы обязаны его возвысить над любым народом-дегенератом. Расовая наука! Великое дело! И именно здесь, у нас, мы должны ей следовать особо! Уж вы-то, док, должны понимать это лучше всех!

Габриэль бросил на меня многозначительный смешливый взгляд. К счастью, подвыпивший Зельц этого не заметил. Доктор подцепил с блюда, стоящего посреди стола, кусочек рыбы в масле, медленно прожевал, согласно кивая:

– Допустим, уголовники и политические, но возвышать даже розовые треугольники[54]?

Зельц вздохнул, кривя губы.

– Как ни противно иметь с ними дело, но ничего не попишешь. Мы с ними одной немецкой крови, черт бы их побрал. В Берген-Бельзене гомик вообще староста лагеря, представляете? И ничего. Всё лучше, чем еврей или советская собака. В лагерях старого рейха с этим проще, они-то весь сброд нам ссылают, и что? Сейчас у нас половина старост бараков – евреи. Ладно бы еще поляки, но нет же!

Внимательно слушая, Габриэль задумчиво постукивал вилкой по столу, не обращая внимания на то, что капли масла стекают с нее прямо на клетчатую скатерть. Время от времени он кивал Зельцу, однако мне думалось, что, даже согласно кивая, он мыслил совершенно иначе и было в этом кивании нечто насмешливое, саркастическое, но совершенно не замечаемое Зельцем.

– Вот вы говорите: лучше, чем советская собака. А у меня по этому поводу есть замечание, – кивнув последним словам оберштурмфюрера, заговорил Габриэль, отложив, наконец, вилку. – Выдающиеся существа в каком-то роде, весьма недооцененные нами. В Доре[55], да и в том же Эльрихе[56] выживаемость среди русских намного выше, чем у французов, голландцев, бельгийцев. Хотя заключенные из Западной Европы имеют больше привилегий. Если не изничтожать их целенаправленно, то…

– О док, – засмеялся Зельц, – вы, верно, хотите сказать про их якобы невероятную силу воли? Эту чушь я уже слышал.

– Но так ведь…

– Нашли о чем болтать за ужином, – усмехнулся подсевший к нам эсэсовец, – мало нам днем этих собак, чтоб еще и вечером их обсуждать. Лучше выпьем!

Это был охранник, сидевший до этого рядом с белокурой надзирательницей.

– Закончилась, – проговорил Зельц, кивнув на пустую бутылку из-под сливовицы.

– Тоже мне проблема! – Охранник щелкнул пальцами, и тут же возник молчаливый поляк. – Коньяк неси… И шоколад! – бросил он вдогонку.

Поляк, уже кинувшийся было исполнять просьбу, застыл, пригвожденный к месту.

– Закончился, – одними губами прошелестел он.

– Существование твое никчемное сейчас закончится…

– Оставь, – Зельц положил руку ему на плечо, – выйдем лучше покурим на свежем воздухе. Голова уже кружится от чертова дыма.

Поддерживая друг друга, они поплелись к выходу. Габриэль задумчиво проводил их взглядом.

– Я немец, а потому должен поддерживать каждую мразь немецкую, понимаете эту логику? А мразей и среди нас достаточно, гауптштурмфюрер. Обидно, если по ним всю нацию судить будут.

Габриэль вдруг усмехнулся и, нелепо передернув плечами, продолжил:

– Да, вся наша руколепная избранность слеплена весьма грубо.

Я посмотрел на его стакан, он был пуст. Доктор обвел взглядом зал и грустно кивнул на женщину, которая еще недавно улыбалась мне.

– Забери у Алисы ее одежду, остриги ее прекрасные светлые волосы, смой с лица помаду и румяна. Запрети ей возмущаться и мыслить, нагрузи самой черной работой, бей, угрожай, изредка кидай ей объедки – вот тебе и новый опустившийся раб, в котором уже ничего нет от хваленой избранности. За кусок хлеба она откажется и от избранности, и от расы, и от фюрера. И,