Шрифт:
Закладка:
Вечер потерял свое обаяние. Мне тоже нестерпимо захотелось покурить на свежем воздухе. Я встал и вышел на улицу. Заключенные все еще стояли на коленях и держали руки над головами. Сзади снова открылась дверь. Я знал, что это Габриэль, который непременно продолжит разговор. В этот момент очередной заключенный с желтым винкелем потерял сознание, завалился вперед, да так и застыл. Габриэль остановился рядом со мной.
– Вот, глядите. Фундамент всей нашей борьбы. Да, да, они. Без них наши высокопарные речи, мысли, суждения – полная пустота. Не немцы, а исключительно этот народ создал невероятную личность нашего фюрера. Он возвел его на олимп – своими страданиями и покорностью. Уверен, в глубине души он благодарен евреям. Если, конечно, еще способен осознавать все эти движущие процессы.
Я напряженно следил за стоявшими чуть поодаль эсэсовцами, но те, к счастью, были погружены в свою болтовню и не обращали на нас внимания.
– Мы отчаянно ненавидим всю эту еврейскую массу, так? Конечно, так. Но абстрактную, понимаете? – Габриэль повернулся ко мне. – А дай нам конкретного еврея – из плоти и крови, умного, образованного, с чувством юмора, возможно, неплохо пишущего или музицирующего… И вот уже вполне себе собеседник. А там несколько одолжений с его стороны – и первоклассный друг. Цепочка коротка. Я уж не говорю о какой-нибудь прекрасной молоденькой Саре, да чтобы с томными глазами, сочным крупом, чтобы со стыдливостью, как во всем их племени заведено… Которая любого мужчину возбуждает лучше любого чулочка в сеточку…
Я старался не вдумываться в то, что он нес. Старался не видеть в этом рациональное зерно. В конце концов, доктор был пьян…
– Габриэль, думаю, на сегодня вам хватит. Вы откровенно перебрали, дружище, – я похлопал его по плечу.
Но он впился взглядом в заключенных, тихо бормоча:
– Все хотят жить, и все когда-нибудь умрут. Это нас уравнивает. В безысходной тесноте земли мы все будем равны. Но мы объявили их низшей расой и приговорили к вымиранию, мыло, опять же…
– Далось вам это чертово мыло, Габриэль, – пробормотал я, вспомнив, что сверток так и остался под столом.
– Может ли человек влиять на свое рождение? Нам с вами повезло, фон Тилл, а ведь могло быть иначе. Я мог иметь крючковатый нос, вот такой, смотрите, ха-ха-ха… – Он скорчил рожу. – А вас бы звали Авраам. Ха-ха-ха, Авраам! Вопрос случая, не более. И сей факт меня печалит. Я вошел по колено в кровь… по случаю…
Его красивое лицо было изуродовано жгучей мыслью, в глазах была растерянность. Я понял, насколько он был пьян. Безотчетная тревога начала накатывать и на меня. Чертов доктор все-таки заставил окунуться в мысли, которые я старательно гнал прочь. Не в этом месте. Не сейчас.
– На учебном курсе мне говорили: сознание – такая штука, что оно, наше сознание, оно соотносит наши мысли и наши действия нашим целям. Вот что делает наше сознание. А я вот думал… я чертовски много стал думать, это прямо беда… Но думал! Если заменить «цели» на «ценности»? Понимаете, гауптштурмфюрер? Вот берем и всякое действие мерим по внутреннему ориентиру, тому самому… нравственному. Я подумал, а вдруг так и задумано природой изначально? Чтобы все мерить по этому внутреннему нравственному? А если не делаем так, то мы, выходит… – доктор, не с первого раза попав, потыкал одной ладонью в другую, показывая перпендикуляр, – мы прем наперекор самой природе… Опасно так – наперекор самой природе… да?
И он вопросительно уставился на меня, будто ожидал, чтобы я немедленно подтвердил его догадки. Вместо этого я проговорил:
– Опасны те вещи, которые вы теперь произносите.
– Даже сам рейхсфюрер не отрицает, что у каждого есть свой хороший еврей![57]
– И даже у вас, Габриэль? – попытался пошутить я, отчаянно стараясь удержать разговор в рамках дозволенного временем и местом.
– О, у меня был свой плохой, – совершенно серьезно ответил он. – И кстати, – доктор не отводил застывшего взгляда от таких же застывших заключенных на коленях, – если вам приглянулась та светловолосая нимфа, то как врач… советую быть осторожнее… Надзирательницы тут дуреют от мужского окружения. Не брезгуют никем, совершенно! Спят как с офицерами, так и с капо, а некоторые даже развлекаются с молоденькими девочками-заключенными, время от времени подкидывая им колбасу. Вы даже представить себе не можете, от какой заразы мне приходится их лечить…
Черт бы побрал доктора, умудрившегося окончательно испортить этот вечер!
Сделав еще два движения, я кончил. Перевернувшись на спину, я тут же потянулся за портсигаром и закурил. Алиса прижалась ко мне мягким белым телом и положила руку на грудь. Я не смотрел на нее, голова была занята рабочими мыслями.
Алиса забрала у меня сигарету, глубоко затянулась и игриво выпустила дым мне прямо в лицо. Я рассеянно посмотрел на нее.
– Все хорошо? – зачем-то уточнила она.
Я кивнул и сел. Пора было собираться. Я подтянул и бросил Алисе ее одежду и виновато усмехнулся:
– Служба.
Она торопливо кивнула и тоже села, простыня съехала с ее пышной полной груди и оголила мягкие складки на животе. Я неотрывно смотрел на гладкую кожу, буквально ощущая тепло, которое шло от нее. На ней уже было несколько синяков. Заметив мой пристальный взгляд, она придвинулась ближе и, взяв мою руку, положила себе на грудь. Я сжал, очевидно, сильнее, нежели следовало: Алиса чуть поморщилась, но промолчала. Я схватил крепче и начал откровенно мять нежную белую плоть, ухватил лиловый припухший сосок и сдавил так, что она закричала. Размахнувшись, я ударил ее по лицу, оставив на щеке красный след, который постепенно растекался и становился ярче. Внизу снова разливалось приятное тепло. В глазах Алисы заблестели слезы, но она продолжала молчать.
– Мне пора. – Я встал и начал натягивать брюки.
3 мая 1994. Вечер нарастал
Сумерки на стыке луга и леса – это особое состояние и природы, и суток. Взглядом можно одновременно ухватить, где еще световой день пытается отчаянно зацепиться и задержаться хоть на несколько мгновений, а где уже нарастает темень. Небо еще не черное, но уже отчетливо проглядываются звезды. Из леса уже веет прохладой, а луг еще добродушно отдает накопленное за день тепло. Появляются ночные насекомые, тихо, неспешно, вначале один мотылек пропорхнет, вот уже два носятся над водой, а через секунду – целое скопище. В траве заводят перекличку ночные сверчки и цикады. Громко для того, кто умеет слушать природу. Для других тишина тянется на многие километры.
Вечер нарастал.
Лидия сидела без одеяла на теплом затертом деревянном крыльце в одних шортах и футболке и пила чай.
– Хочешь жить спокойно, не вороши ты кубло это страшное. Худое творили все. Другое дело, чье грязное белье было разворочено, а чье тихонько схоронено. Переписывай не переписывай, а правда вот она вся, уродливая.
И Раиса шумно прихлебнула из чашки, отставила ее и вновь взялась за спицы, на которых повис почти довязанный пестрый носок. Лидия ничего не говорила. Удобно расположившись на ступеньках, она разглядывала двор, мягко освещенный единственной лампочкой, висевшей на крыльце.
– Сейчас спорят, как оно раньше, значит, было. А я тебе всякое про то прошлое сказать могу, и такое и сякое, да так, что одно с другим не будет стыковаться. Хочешь?
Сейчас Лидию интересовало прошлое только одного конкретного человека, ради которого она, собственно, и оказалась здесь. Но она продолжала молчать.
– И будут два рассказа, как будто не об одном и том же. И с одной стороны будут факты и доводы прямо железные, против которых не попрешь, и с другой. Вот такая у нас история была, деточка, о двух концах… С одной стороны скажу: сами беды творили, для себя пользу выискивая. С другой стороны скажу: вынуждены были, в такое нас положение загнали. Я тебе найду того, кто трясся каждый день от страха, что ночью приедут за ним на черном воронке, кто бед хлебнул от режима. Найду тебе и того, кто спал крепко, у кого все в порядке
