было. И у каждого свое житье-бытье, и все мы в одной стране живем. И кому верить будешь? Ведь оба правду говорят. А потом придут, которые будут после нас, и будут спорить: как оно было в самом деле-то и за кем правда. А правда в том, что всё там было. Душа человека – она большая. И уж намешано в ней! Сегодня он по принуждению, а завтра уже и добровольно, поскольку пользу увидал. И наоборот: сегодня сам бежит впереди всех, а завтра понял, что наделал, и застыдился и пошел против. Как мамка мне сказывала: мы делали что могли. Что ж теперь, за это прошлое нам глотки друг другу выгрызть? Так что зря Валя всё это… Не стоило.

На крыльце возникло молчание. Было слышно цоканье спиц, которыми быстро и ловко орудовала Раиса. При этом она даже не смотрела на них. Взгляд ее блуждал по двору, который и так знала наизусть до последней пяди.

– Что за черный воронок? – спросила Лидия.

Она вдруг поняла, что уставший, неспешный голос хозяйки ложился на окружающую действительность очень гармонично. Был тем неотделимым штрихом, который делал картину умиротворяющей.

Раиса бросила на гостью быстрый взгляд.

– Машины особые. Приезжали за всякими.

– А кто на них приезжал?

Раиса снова посмотрела на Лидию – вопрос ее удивил в том смысле, что логичнее было поинтересоваться, за кем приезжали.

– Да кто, – наконец пожала плечами она, – такой же сосед, земляк, только с удостоверением и в плаще. При должности. Не из далёка ехали, не из центра, из центра только приказы шли. А исполняли их свои же здесь. Потому что приказ. Приказ или свои интересы. Поняла? Зло, оно всегда от вершинки текет – и вширь, берет от каждого столько, сколько у того есть способностей и сколько власти по должности отведено. А всё от дурного желания выслужиться. Так что если виноватить кого-то хочется, то с соседского двора можно начинать! Ага, с того, где живет внучок деда, который в свое время донос на хорошего человека настрочил. И дальше по улице идти. Так, глядишь, коли сил и безопасности хватит, то и до верхушечки дойдешь.

Раиса протяжно и шумно вдохнула, потом так же долго выдыхала, собираясь с новыми мыслями.

– Потому теперь поклажа у нас тяжелая, – она усмехнулась с какой-то надсадой. – Всё в нее спрятали. Все молчат, никто ничего не расскажет и не обмозгует. И что уж там эти молодые будут строить, какое будущее, какую такую новую страну? Куда ты пойдешь, если ты не знаешь, что у тебя на заду болтается? А ведь все связано. Теперь будем повторять то же самое, дураку ясно. А враги новые найдутся, за этим не заржавеет.

Лидия продолжала задумчиво впитывать голос Раисы, плавно заполнявший вечер. В голове ворочалась мысль о том, как расходились звучавшие фразы с образом замученной и малообразованной сельской женщины, которую она встретила днем и которая оставила ее на ночь в своем доме. Образованна, без сомнения образованна, и неплохо. Не хуже Валентины. Но эта женщина образованием не пользуется за ненадобностью, ее образование забито беспросветной действительностью, похоронено под спудом каждодневной суеты и забот о насущном, оно вскидывает голову и прорезается по случаю, да случаев таких за жизнь, может, один-два и представлялось.

– Нам лишь бы на чужую рожу пенять. Сначала на свою надо бы хорошенько посмотреть, свою гнильцу научиться видеть. И исправлять, исправлять еще! А то у нас у всех как – у человека, я имею в виду, – это плохо, вот это тоже плохо. И всегда из-за кого-то. У нас из-за Запада, капиталистов проклятых. А у тамошних, у ваших, Россия вечно виновата. Да ведь на себя надо посмотреть сначала, на себя, всем! Вот, может, которые молодые, они придут, разберутся… Может, они за правду будут. А сейчас что? Хоть один пришел править за-ради человека самого обычного? Маленького вот, простого?! Нет такого! Нигде. И у вас в Европах тоже! На верхах только и хотят, чтобы удержаться. Кровь народу пустят, хоть своему, хоть чужому, а не уйдут…

Лидия выпрямилась и одним махом выпила уже остывший чай. Затем посмотрела на Раису и просто кивнула. Кивнула, так как была согласна, что признание и примирение – необходимые шаги для достойного существования. Что без этого ложь разрастается и затягивает в себя. Она знала это наверняка: ее научила болезненная история собственной страны. Но, выходит, корежило и других. Народ-победитель сидел сейчас перед ней, уставший, в заношенном халате, и тоже мучился вопросами к своему прошлому.

* * *

Я заметил его издалека. Он жался к бараку, грязный, тощий, глаза навыкате, с подрагивавшим крохотным, почти лысым хвостиком – жалкое создание, под стать тем, кто спал за стеной, к которой припал. Я понятия не имел, откуда котенок мог здесь взяться. Хотел к нему подойти, но не успел. Из-за угла барака показался эсэсовец из службы дезинфекции. Увидев котенка, он поставил на землю уже пустую банку из-под «Циклона» и присел. Осторожно поднял пищащее существо и внимательно посмотрел на него. Почувствовав тепло рук, котенок начал ласкаться, пищащие звуки перешли в мурлыканье. Еще раз оглядевшись, эсэсовец расстегнул китель и торопливо спрятал туда животное, поднял банку и, осторожно придерживая выпиравший бугорок, пошел дальше. Я проводил его задумчивым взглядом.

В штабе комендатуры меня уже ждали необходимые бумаги. Я начал их просматривать, но меня отвлек пронзительный свист.

– Транспорт!

Во всех отделах штаба возникла суета. Насколько я знал, сегодня уже приняли один эшелон. Очевидно, этот пришел не по плану.

– Ни одного спокойного дня, всё прут и прут, будто мы не люди, а машины, – недовольно проговорил один эсэсовец другому, проходя мимо.

Второй устало кивнул.

Я понял, что здесь мне не удастся спокойно просмотреть документы. Забрав папку, я вышел и сел в уже ожидавшую машину. Мимо нас в сторону платформы проехала колонна грузовиков. Следом за ними пронеслась машина с красным крестом на кузове. На ухабе она подскочила, и брезент распахнулся – я увидел дезинфекторов, прислонившихся к бортам, некоторые сидели с закрытыми глазами. Над ними покачивались коробы с защитными масками. Из охранной казармы продолжали выскакивать эсэсовцы. Вскочив на мотоциклы, они торопились на платформу, куда уже прибывал длинный состав с запломбированными вагонами. Я кивнул водителю и уткнулся в бумаги. Мы поехали.

– Тупые мыши, никаких инстинктов.

Я отвлекся от бумаг и посмотрел на водителя. Он кивнул на окно. По обочине, пропуская нас, уже шли колонны с платформы.

– «В душ» прут, – с язвительной усмешкой проговорил водитель. – Рихард наблюдал за ними в смотровое. Некоторые настолько тупы, что в первые секунды смотрят вверх с таким досадливым видом, будто что-то сломалось.

Я ничего не ответил и снова уткнулся в документы. Машина резво перевалилась по переезду через железнодорожные пути мимо платформы, на которой шла селекция, и понеслась по широкой дороге. Я прикинул, что если быстро управлюсь с делами, то на обратном пути можно заехать в город и пообедать в кафе, которое рекомендовал Габриэль.

Щурясь, я с наслаждением уставился в небо, озаренное ранними, но уже по-настоящему весенними лучами. Кажется, это был первый день, когда тягучая серость уступила место чему-то яркому, пробирающему до нутра после унылой стылости польской зимы. Настроение было отличное. Я довольно быстро окончил все свои дела и отправился в кафе пешком, решив, что глупо терять возможность прогуляться по такой погоде. Навстречу мне показались лагерные охранники, свободные от службы и приехавшие в городок урвать свою долю веселья с местными девчонками. Они отсалютовали мне, я кивнул.

Едва я вошел в кафе, как увидел Хуббера. Он сидел у окна в одиночестве и рассматривал скользящих мимо людей. Перед ним стояла кружка с пивом. Я хотел сделать вид, что не заметил его, но, услышав звон колокольчика на дверях, он обернулся, и мы встретились взглядами. Я подошел и сел за его столик.

– Что посоветуете?

– Разнообразия уже нет, но в меню по-прежнему неплохой мясной пирог. Со свежими овощами теперь совсем туго, десерты самые простые, – монотонно отрапортовал Хуббер.

– Что ж, мясной пирог – неплохо, главное, чтобы к нему подали хороший кофе.