Шрифт:
Закладка:
И Хуббер вновь уставился в окно.
– Не заметил вашей машины.
– Решил прогуляться, преступно не воспользоваться такой погодой.
Хуббер кивнул.
– Преступно… согласен.
Он бросил еще один взгляд в окно и проговорил:
– Ходят слухи, что нас ожидает жаркая пора. Оберштурмбаннфюрер Эйхман готовит в Венгрии небывалое представление.
Я пожал плечами.
– Пока это только слухи, соответствующих приказов еще не поступало, потому не стоит забивать себе голову.
– Безусловно, гауптштурмфюрер… соответствующие приказы, – кивнул он с некоторой ухмылкой.
Мне не понравилось его выражение лица, да и весь тон вызывал недоумение. Но я предпочел не обращать на это внимания, чтобы не портить себе настроение.
– Мы лишь выполняем… соответствующие приказы, – негромко и с некоторой расстановкой повторил он и еще раз криво усмехнулся. – Верность, дисциплина и долг.
Тон, которым были произнесены последние слова, не оставлял мне выбора. Я больше не мог сохранять невозмутимость.
– Вы забываетесь, Хуббер. Вы ведете себя так, как не подобает солдату СС. Да, верность, дисциплина и долг! Это добродетели, о которых вам следует помнить ежечасно. Также вам нужно следить за своим языком. Боюсь, развязавшись в неподобающей компании, ваш язык может отправить вас следом за ними.
Хуббер и не думал спорить, наоборот, снова согласно кивнул, но при этом продолжил:
– Нам нужно перестать это делать. – Он будто не слышал меня и до этого не кивал мне вовсе.
– Ты бы предпочел, чтобы это делали с тобой, чем делать самому? – стальным тоном произнес я, подавшись вперед настолько, что ощутил его дыхание, пропитанное пивными парами.
Судя по всему, это была уже не первая кружка.
– Вам кажется, ответ очевиден, гауптштурмфюрер, но убивать собственноручно так же страшно, как и быть убитым. Возможно, страшнее, – подумав, погодя добавил он, – ведь после еще и жить с этим. Да, порой мне кажется, лучше бы убили меня, чем бесконечно делать это самому.
Я пораженно смотрел на него, не понимая, что меня больше изумляло: его жалкий нрав или его безрассудная глупость, толкнувшая на подобные признания.
– Это несложно устроить, твои разговоры уже тянут на измену. – Я не стал скрывать презрения в голосе. – Хочешь к ним?
Я выразительно посмотрел Хубберу в глаза, но там была лишь усталая тоска, несколько утихомирившая мой гнев. Может, он просто переутомился, что немудрено при текущей нагрузке на лагерь.
– Разве это что-то изменит?
– Как минимум я больше никогда не услышу твое нытье и не увижу твое тоскливое лицо.
– А я уже с ними. И вы. Мы думаем, это наша свобода, а на самом деле мы все за колючей проволокой, да. Мы все стянуты этой колючей проволокой и за ней делаем то, чего не хотим делать. Они не хотят подчиняться и умирать, я – подчиняться и убивать.
– Свобода – это миф. Ее никогда не было. Да она и не нужна. Тебе пора повзрослеть и избавиться от своей чувствительности, Хуббер.
– Вы еще не поняли? Здесь не взрослеют, а сразу стареют, гауптштурмфюрер. Даже дети.
Я вздохнул и терпеливо проговорил:
– У нас есть цель, Хуббер, она верна и истинна. История не знает ни единого примера, когда бы попытка воплощения великой цели в жизнь не имела побочных эффектов. В конце концов, лагеря заняли огромное количество безработных, и речь не только о таких, как ты. Есть еще и химики, инженеры, архитекторы, механики, фармацевты, техники, строители – это тысячи рабочих мест. Ты будешь отрицать, что это благо?
Хуббер поднял новую кружку с пивом, словно собирался произнести торжественный тост. Плотная пенная шапка накренилась и потекла по стеклу.
– За великое лагерное благо! – проговорил он и вдруг расхохотался.
Только сейчас я понял, что он был уже пьян. Почему, черт бы их побрал, в последнее время все они так надираются?
Так ничего и не заказав, я молча встал и вышел.
Эсэсовец сидел на корточках и с чем-то возился. Я подошел ближе – у его ног прыгал котенок. Чистый пушистый комок покусывал руку охранника, когда тот ласкал его, и резво носился за блестящей конфетной оберткой на нитке. Я вспомнил, что уже видел его: тощий и грязный, несколько дней назад он испуганно жался к бараку, пока его не подобрали. Заметив меня, эсэсовец торопливо встал, отдал честь, подхватил котенка и пошел по своим делам.
За обедом я встретил Габриэля. Не удержавшись, я пожурил его за последний вечер, когда он прилично надрался, но доктор, как всегда, лишь отмахнулся, увлеченный очередной мыслью, которой ему опять не терпелось поделиться.
– Убийство – это аномалия со всех точек зрения. Душа должна быть повреждена, чтобы человек сумел отобрать жизнь у другого человека. Это болезнь, если угодно. А если больных мы уничтожаем, то самоуничтожение в нашем случае было бы самым честным и логичным поступком.
Вилка с куском шницеля замерла перед моим лицом. Я положил прибор на тарелку и внимательно посмотрел на Габриэля. Лицо его сияло.
– Как вам такое? А?! Сильно, не правда ли? – радуясь словно ребенок, проговорил он, совершенно позабыв о своем остывающем обеде. – Должен признаться, что эта потрясающая по своему логическому построению фраза принадлежит не мне. Сегодня утром мне это прямо в лицо сказала заключенная из больничного блока. Каково, а?! Удивительная девушка. Еврейка, увы. В ином мире она могла бы стать достойной подругой жизни любому. Не часто встретишь столь интересные мысли и, главное, смелость, хотя в ее положении это было скорее глупостью, – с поспешным сожалением добавил он, – будь вместо меня кто-нибудь другой, она бы уже догорала в печи.
– И это было бы самым правильным в подобной ситуации, надо было отправить эту зарвавшуюся дрянь с первой же партией, чтоб другим неповадно было, – проворчал я, снова взяв вилку. – Габриэль, вы порой несете откровенно опасную чушь.
Я все-таки закинул кусок мяса в рот и прожевал.
Но доктор обезоруживающе улыбнулся.
– Я мог бы допустить, что на подобное сподобится какой-то сумасшедший заключенный, но женщина! Видите ли, в женском лагере скученность и гигиенические условия гораздо хуже, чем в мужском, там падение до нулевого значения происходит гораздо быстрее, а потому безволие и пассивность у них возведены в невероятную степень. А тут, верите ли, еврейка, да еще прямо в лицо. Впрочем, думаю, она и без моего распоряжения долго не протянет.
– Серьезно больна? – без интереса спросил я.
Габриэль покачал головой.
– Идет на поправку. Тут другое. Как человек, знающий реалии лагерного мира, вы, должно быть, подметили, что заключенных в первую очередь ломает самый обычный произвол. Это как удары палкой по их оголенному сознанию. Те, кто смиряются, – слабые, покорные натуры, – имеют больше шансов выжить, нежели сильные и непокорные. Вялая нить гибка, ее можно смять, но она остается целой. Твердый стержень не прогибается, он ломается. В этой женщине был стержень. Он ее и погубит. Да-да, – Габриэль усиленно закивал, подтверждая, что именно так все и будет.
Я кивнул на его тарелку:
– Остывает, доктор Линдт.
Вечером снова пришла Алиса. Я не ожидал, что она вернется так скоро. Впрочем, грех было жаловаться на это. Я молча раздел ее, развернул и заставил упереться в стол, за которым еще пару минут назад работал над своим отчетом. Ее длинные светлые волосы соскользнули с округлых мягких плеч, задев своими ровными кончиками документы. Она была тепла и податлива, позволяла делать с собой все, что мне было угодно. Время от времени она оборачивалась, чтобы кинуть на меня взгляд, полный необъяснимого обожания и покорности, после чего я сильнее сжимал ее ягодицы, оставляя на коже красные следы. Я вспомнил, что днем видел ее в лагере: она наказывала какую-то заключенную. Возможно, сапоги, в которых она пришла ко мне, были еще в пятнах крови после того, как она избила ими провинившуюся. Что-то горячее и необъяснимое ударило мне в голову, застелив всякое осознание происходящего. Я крепко ухватил Алису за красивые волосы и заставил опустить голову еще ниже, фактически прижав щекой
