Шрифт:
Закладка:
– Но почему нельзя оставить их для работ… – я замялся, подбирая правильные слова, – а детей… в общем, без детей, конечно, оставить.
Габриэль внимательно посмотрел на меня.
– Вы когда-нибудь пробовали разделить молодую мать с маленьким ребенком?
Я не ответил. Габриэль начал задумчиво теребить нижнюю губу, глядя себе под ноги. В молчаливом раздумье он шел почти минуту. Я не мешал ему.
– Я был свидетелем нескольких подобных сцен, – начал он так же внезапно, как и умолк, – признаюсь, это весьма… весьма тягостное зрелище. Пытаться оторвать плачущего малыша от его матери – это, скажем так… усложняет весь процесс… – Я впервые видел, чтобы доктор Линдт с таким трудом подбирал слова. – Материнское исступление ни с чем не сравнимо. Это отчаяние за гранью разумного. Словами это явление не описать. И влияние на психику от подобного действа сопоставимо с эффектом реального расстрела – собственно, того, чего мы стремились избежать, когда создавали бесконтактную технологию уничтожения. Конечно, когда остро встал вопрос сохранения рабочих рук, мы несколько раз получали распоряжение по возможности сохранить работоспособных женщин без детей. Но возможности такой, увы, не было. Никакой. Совершенно. Даже пытаться не стоило.
– Но вы попытались? – догадался я.
Габриэль кивнул.
– Однажды. Да и, откровенно говоря… даже если перепоручить эту задачу капо или зондеркоманде, каких работников мы могли получить? Никакими угрозами капо не заставят работать тех, для кого самое страшное уже случилось.
Мы вошли в жилую часть. Я увидел, как два человека медленно передвигались от барака к бараку. Внутрь они не заходили, останавливались перед входом, и сразу к ним подскакивал заключенный.
– Это барачный староста, – подсказал Габриэль.
Шарфюрер что-то сказал очередному старосте, тот, повернувшись к дверям, дал отмашку. Тут же из барака показался первый узник, голый, сгорбленный и замерзший. На одеревеневших ногах он подошел к шарфюреру и вручил ему карточку. Я уже видел такие: на них значились его имя, номер, возраст, профессия и национальность. Шарфюрер едва удостоил заключенного взглядом и тут же швырнул карточку своему спутнику – регистратору. Это значило, что этому узнику суждено было отправиться в газ. Сразу же показался второй узник, этот был шире в плечах, двигался проворнее. Снова мимолетный взгляд шарфюрера, и карточка на сей раз ушла старосте.
– А этот, значит, еще поработает, – комментировал Габриэль.
Не успел скрыться второй, как показался третий и трусцой засеменил к комиссии. Этот был еще крепче предыдущего, высокий, не широк, но жилист. Он плотно сжал губы и не отводил взгляда от людей, решавших, жить ему или умереть. Едва он отвернулся и побежал в барак, как шарфюрер поднял руку, собираясь кинуть его карточку старосте, но в этот момент узник не сдержался и разразился кашлем, душившим его. Я понял, почему он так плотно сжимал губы. Рука шарфюрера тут же изменила направление, и карточка полетела в руки регистратора.
– А на кой черт здесь действительно нужен доктор? – негромко спросил я.
Габриэль пояснил:
– Решать, кого отправить на выбраковку, должен человек с медицинским образованием.
– Но вы даже не участвуете!
– Они и без меня прекрасно справляются. Но раз на сегодняшних бланках стоит мое имя, то я счел своим долгом все-таки прийти.
Через пятнадцать минут с этим бараком было покончено. На мой взгляд, многие из тех, чьи карточки ушли регистратору, вполне могли еще поработать. Я решил непременно отразить это в своем отчете. Габриэль словно прочитал мои мысли.
– Я вижу, вы не очень-то довольны, – с усмешкой проговорил он. – Да, мы упорно продолжаем рубить руки, которые могли бы и дальше толкать нашу военную машину, забуксовавшую на русских дорогах.
Я не стал скрывать своего недовольства.
– Скажите мне откровенно, Габриэль, многие ли из тех, кого мы отправляем в газ, способны к полноценному труду?
– Практически все.
Мы молча смотрели друг на друга. Процесс селекции переместился к следующему бараку, но я уже не обращал на это никакого внимания.
– С точки зрения медицины во всем этом, – Габриэль кивнул в сторону регистратора и застывшего возле него барачного старосты, – объективности нет. Номера попросту голодны и валятся с ног от усталости. Дать им пару лишних часов отдыха и дополнительную миску бурды, которую мы называем супом, и все сгодятся. А если уж прибавить честный кусок хлеба или мяса…
– К сожалению, не все считают нужным давать им этот дополнительный кусок хлеба, – я также посмотрел в сторону регистратора, – и это сильно противоречит нашим общим нуждам.
Мне вспомнился разговор с Хёссом, с которым мы затронули эту тему, я тогда малодушно не развил ее, осознав, что он уже довольно пьян, а мы стоим с ним на разных позициях, что могло привести к ненужному конфликту.
– Потому как рассматривают этот вопрос под неверным углом, – проговорил Габриэль. – Дать им эту лишнюю порцию супа или кусок хлеба – никакой не гуманизм, как могут ошибочно судить некоторые, но исключительно практичность. Раздать им теплые рукавицы в сильный мороз – это также ни в коем случае не проявление жалости, а здравый смысл, который подсказывает, что так будет выше производительность. Всякий промышленник заботится о своем рабочем оборудовании, которое приносит ему доход, и делает все, чтобы поддерживать его в исправности. Эти руки тоже целесообразно поддерживать в состоянии трудоспособности, как и всякий станок на фабрике.
Я кивнул, давая понять, что полностью согласен с ним.
– Впрочем, – поразмыслив, продолжил доктор Линдт, – людей сложно винить за это. Видите ли, гауптштурмфюрер фон Тилл, с самого начала нам вдалбливали, что наша победа зависит в первую очередь от уничтожения внутреннего врага, который спит и видит, как бы всадить нам тот пресловутый нож в спину. Итог – самоотверженное уничтожение евреев. Грамотная военная экономика – это также залог победы, никто не будет этого отрицать. И то и другое по отдельности – логичные составляющие нашего успеха. Но все вместе – лютая глупость. Поэтому никто и не пытается уложить это в голове в совокупности: это слишком сложно. И попросту предпочитают занять ту или иную сторону.
– Это и есть наша основная проблема, Габриэль. Мы не ищем баланса.
В очередной раз я с сожалением констатировал, что идеология затмевает разум настолько, что не дает достучаться до мозга банальному прагматизму.
– Сейчас наша идеология плохо соотносится с реальностью, и я искренне считаю, что пришло время ею поступиться хоть отчасти, если мы желаем спасти свои шкуры, – откровенно проговорил я и прямо глянул на доктора.
Судя по всему, его нисколько не удивило мое заявление. Будто он ждал, что рано или поздно я скажу нечто подобное.
– Проблема в том, что лагерные охранники не мыслят столь обширными категориями, – сказал он, снова посмотрев на шарфюрера, проводившего селекцию, – они видят перед собой заключенную единицу, а не то, что можно использовать себе на благо. Они видят врага рейха, а не крошечный винтик, который при определенном мастерстве можно встроить в наш механизм. И они выбрасывают этот винтик. Впрочем, этой глупостью грешат не только охранники, будем честны. Согласно распоряжениям, которые приходят нам из отдела Лоллинга, заключенные должны получать по норме триста пятьдесят граммов хлеба, пол-литра кофе или чая, литр картофельного супа с мясом. По факту же в нем иногда и картофеля не бывает, не говоря уже о мясе. До узников эти нормы не доходят. Все продовольствие теряется еще до лагеря.
– Расхищается, вы хотите сказать?
Габриэль кивнул.
– А после то, что удалось довезти до лагерных ворот, разворовывается еще и в лагере. Каждый считает своим долгом засунуть руку в этот котел: от коменданта до самого низшего капо.
