его словах.

У меня вырывается смешок.

— Разумеется. — Забавно, что я краснею от чего-то настолько невинного. — Прошу отметить, что это скорее было желание жизни, или молитва за здравие, или…

— Рот в рот? — говорит он, и мне хочется его стукнуть.

Я изо все сил стараюсь сдержать грозящую выскользнуть широкую улыбку.

— Полагаю, ты пытаешься поблагодарить меня. Не за что. — На это он смеется.

— Но я помню начало, — говорит он. В голосе у него задумчивость, заставляющая меня вглядеться в Грача. По-настоящему. Он снова зажигает одинокую свечу в нашем кривом подсвечнике. Он будто погружается в воспоминания, когда тени начинают плясать на его лице. — Я помню голод. Страшный голод. — Его рука невольно движется к животу, когда призрак прошлого настигает его. — Я не знал своего имени и откуда я взялся, но я был жив. Я не понимал, почему это знание имеет для меня значение, потому что не помнил своей смерти. Но знал, что я был жив. Снова. — Он поднимает голову. — Благодаря тебе.

Его слова — удар, но в хорошем смысле. Благодарность наполняет его голос. Я понимаю, насколько значимее мог бы быть мой дар в правильных руках.

Он опустошает ящик для молочной тары и переворачивает его, ставит сверху канделябр.

— Ворона всегда была с тобой? — спрашиваю я.

Он расчищает каменный порожек от листьев, чтобы нам было где присесть. Я собираю в кучу старые костюмы и истрепанный плед, чтобы подложить под спины.

— Кажется. Я не чувствовал себя в этом мире целым — не знаю, есть ли в этом смысл.

Он отодвигается, вытягивая ноги. Его лодыжки свисают с края. Я сажусь рядом в позе лотоса. Моя голая коленка касается его бедра. Что-то есть в этом прикосновении более значимое, чем то, что я испытывала ранее. Мы будто части друг друга. Тот день навсегда нас связал. Заговаривающая смерть и проводник душ.

— Куда ты пошел? — спрашиваю я его.

Я не помню, что случилось потом. Я проснулась несколько дней спустя, когда смертный грипп отпустил меня. Я пыталась расспрашивать дедулю о том, что случилось с мальчиком, но он отказывался говорить. Только настаивал, чтобы я никогда больше не пыталась заговорить смерть мертвых. Я послушалась.

Грач вытягивает сухой лист, запутавшийся в бахроме моих обрезанных до шорт джинсов. Крутит его между пальцев.

— Я пришел в себя, когда брел вдоль шоссе. Я потерялся. Солнце скрывалось за стоянкой для грузовиков. Я не знал, в какой стороне дом или есть ли он у меня вообще. Но голод гнал вперед.

Я тяжело сглатываю. За все эти годы я никогда не слышала и половину его истории. Каждое его слово пробирает меня до мозга костей.

— Та женщина, кажется, ее звали Альма, нашла меня. Тощий ребенок, прячущийся посреди ночи в замызганной ванной на стоянке грузовиков.

Этот образ разбивает мне сердце. Я сжимаю его руку в молчаливом сожалении.

— Она посмотрела на пустую коробку для ланча, которую я стащил в автомастерской. Там была только корка от сэндвича и немного холодного кофе в термосе. Это едва притупило голод. Уверен, она испугалась, но повела себя так, будто найти меня там было обычным делом.

Его радостная улыбка чуть ослабляет узел моей вины.

— Полчаса спустя я уже дремал на красной лавке закусочной в чистой сувенирной футболке штата Джорджия и с полным животом оладий. Пока голоса правопорядка не появились забрать «беглеца». Так они звали меня. Я не мог сказать, что я беглец, но я точно знал, что дома у меня больше нет. Потом появилось это чувство, срочное, немедленное — что-то во мне велело подняться. Выйти наружу. Полицейские бросились за мной через дверь закусочной. Они пытались меня остановить. Вели себя, будто я дикое животное, готовое сбежать. Асфальт под босыми ногами был ледяным. Дыхание от холода вырывалось облачками. Небо заполонили звезды, и мне хотелось присоединиться к ним. — Грач хлопает по груди, показывая, где зародилось это желание. — Офицер говорил мне не бояться, говорил, что я в безопасности. Я открыл рот ответить, что не боюсь, но вместо этого вырвался «кар». Такой громкий, что казался неземным. И в мгновение ока в глазах потемнело и полицейские исчезли, а разум потух.

— Ворона, — мои слова шепотом разносятся по пещере.

Он задумчиво кивает.

— Так происходит каждый раз прямо перед тем, как я исчезаю отсюда. Но я благодарен ей. Вороне. Она позволила мне пережить ту первую зиму.

В пещеру залетает заблудший светлячок, подобно пульсирующему свету, который исходит от потерявшейся души.

История Грача камнем ложится на мое сердце. Кажется, на его тоже — он сидит там, варясь в своих мыслях. Я думаю, ему нужно было выговориться не меньше, чем мне нужно было услышать это. Это меняет все, что я думала о нем, о том, как я оживила его и что это значило.

И что это значит.

Что, если он в ловушке этой жизни, потому что стал такой половинной версией себя? Раб душ, которые переносит. Считают ли они его живым, эти души? Но, не будь он проводником душ, он бы и вовсе не существовал.

Но что, если его можно было бы освободить? Снять с него эти обязанности? Я создала его, когда заговорила смерть из его мертвого тела. Может, я могу освободить его. Но вернется ли он спасенным мной мальчиком или вороной? Или ни тем, ни другим.

— Не надо, — говорит Грач. Его рука утешает мою. — Не терзайся мыслями о том, могла ли ты сделать то или должна была сделать это. Мы здесь и сейчас. Живи в настоящем. Это мы все можем сделать. Ладно? — Он поворачивает мое лицо за подбородок.

— Ладно, — отвечаю я, пытаясь отогнать приставшую ко мне вину.

— Кроме того… — Он подается вперед, выпрямляется. — Посмотри на этот невероятный рай. — Он широко распахивает руки, будто любуясь полученным даром.

— Фу. Не называй его так. Это просто…

— Сокровищница, капсула времени с твоим детством. Что это?

Грач корчит преувеличенно удивленную рожу. Он смахивает с угла гору листьев и достает заводной проигрыватель пластинок, с которым мы с Адэйр играли. Треснувшая крышка одиноко лежит в стороне. Гнездо какого-то маленького животного забивает переднюю часть, где открываются дверцы колонок. Он вытаскивает оттуда мусор.

— Ух ты, он еще здесь! — Я вскакиваю и помогаю ему достать проигрыватель. — Думаю, его еще можно запустить.

Мы устраиваем его на каменном порожке. Я с минуту вожусь с ним, пока мне действительно не удается повернуть старую ручку. Какая-то пластинка с давно уничтоженным природой ярлычком сидит на центральном штырьке.

Приглушенная невнятная музыка