Сева привез из командировки множество зарисовок, эскизов, почти законченных небольших полотен, а главное — интересные и смелые замыслы. Поездка оказалась на редкость плодотворной, его хвалили в Союзе художников и даже в газетной статье. Родители знали, что он работает сразу над двумя большими полотнами, но не видели их: Сева просил подождать, чтобы показать что-то законченное.

— А потом? — спросила мать.

— А потом вы с папой придете сегодня ко мне, и я все вам покажу. И все скажу, — произнес он с подчеркнутым значением, и это не осталось незамеченным матерью.

— Ты будешь один? — не сумев скрыть тревоги, спросила она.

Сева утвердительно кивнул головой, быстро переоделся и ушел.

Мастерская была оборудована не без помощи родителей на антресолях шестиэтажного дома — просторная, светлая. Часов в двенадцать пришли родители. Посредине комнаты стояла подставка с полотном, накрытым покрывалом. Перед ней рядом — два стула.

— Ну, давай, давай, Сева, показывай, что у тебя тут, — весело сказал Алексей Алексеевич и кивнул на мольберт. — Удивляй родителей.

Сева, загадочно улыбаясь, усадил их. Не торопясь, снял покрывало, ушел в угол, уселся в глубине большого самодельного кресла и, скрестив руки на груди, исподлобья, но мягко глядел на отца с матерью, стираясь по выражению их лиц определить первую реакцию.

На полотне был портрет Любы. Нина Антоновна сразу же узнала ее и что-то тихо сказала мужу, не поворачивая головы.

Люба стояла на лугу, на узенькой проселочной дороге, и была изображена в полный рост, в такой позе, словно она на минутку повернулась, чтобы попрощаться с кем-то. Все было выписано с поразительной тщательностью и тонким мастерством. Красивое, вдохновенное лицо девушки, полное истинного очарования, было освещено внутренним светом, глаза и губы ее одновременно выражали и легкую грусть прощания, и радость надежды, зовущей вперед.

И пейзаж — сам луг с отдельными кустиками, светлый край неба над темно-лиловой полоской леса впереди только усиливал выразительность центрального образа, создавал впечатление законченности.

Алексей Алексеевич, знавший и любивший живопись, не мог скрыть, что весь, без остатка, охвачен чувством восхищения увиденным. Для него не имела значения конкретность лица, изображенного на полотне, перед ним было только произведение искусства. Приложив ладонь к щеке и закусив кончик мизинца уголком рта, как это делал всегда в минуту раздумья, он поворачивал голову то вправо, то влево, то замирал в одном положении.

Нина Антоновна, с красными пятнами на щеках, положив руки на колени, замерла в странном оцепенении. Плотно сжав губы, она неотрывно смотрела на холст и видела только Любу, понимая, что без любви к ней сын не мог бы написать такой портрет. Восприятию его как произведения искусства мешало чувство обиды на сына и ревности к Любке. Прежняя тревога ее только усилилась: она понимала, что вся эта демонстрация затеяна Севой умышленно. Ей казалось, что улыбка Любы на портрете предназначена ей, Нине Антоновне, как выражение победы девушки.

Сева посмотрел на мать и безошибочно понял ее душевное состояние. Ему стало жалко ее. Он встал и хотел подойти к ней, но в это время отец заговорил, по-прежнему глядя на полотно.

— Думаю, я не ошибаюсь, Сева, что это твоя новая творческая удача. Мне даже думается, что это самая сильная твоя работа, настоящее искусство, свидетельство твоего таланта. Да, да, я не боюсь сказать это слово. Я рад за тебя. Очень рад!

Отец подошел к сыну и положил ему-на плечо руку. И слова его, и этот жест были дороги Севе, он знал, что отец скуп на похвалу. Но он, не произнеся ни одного слова в ответ, подошел к матери, все так же прямо сидевшей перед портретом, и осторожно коснулся руками ее плеч.

— Мама! — Нина Антоновна не пошевелилась. — Мама, это не твое горе, а мое. И очень сильное притом, — негромко, с волнением произнес сын.

Нина Антоновна повернула голову, посмотрела на него и, догадавшись, что сын действительно чем-то сильно расстроен, спросила:

— Что за горе? О чем ты говоришь?

— Люба на днях выходит замуж. Нет, не за меня… За Володю Чугурина.

Володя вместе с Севой окончил школу, а потом медицинский институт и работал теперь, как и его отец, хирургом.

Клевцовы хорошо знали Чугуриных.

Нина Антоновна настолько была ошеломлена этой новостью, что окончательно растерялась и, кажется, даже обиделась за сына.

— Почему за Володю?

— Все очень просто: они любят друг друга…

— А как же это? — она показала на полотно.

— А это… это потому, что я ее люблю. Больше, чем она меня когда-то. Но все это теперь ни к чему. Я сам упустил свое счастье…

Стало тихо в мастерской. Нина Антоновна подошла к распахнутому окну и долго смотрела на синеющие заречные дали, не замечая их, Она была поглощена мыслями, не зная, как вести себя в данном случае.

Выручил Клевцов-старший. Он подошел к сыну, обнял его.

— Ничего, ничего, Сева, у тебя еще все впереди. Но знай, что в любви и дружбе надо полагаться на свой собственный разум и сердце. А теперь, что же, утешай себя тем, что ты у нее останешься в памяти, как ее первая любовь. Это, как медаль, на всю жизнь, — отец добродушно засмеялся.

Сева с грустной улыбкой развел руками.

НЕ С НЕБА БЕДА

Рассказ

В кабинет Веры Николаевны Вересовой вошла старшая медсестра, полная миловидная женщина лет под сорок, и попросила ее съездить к больному на дом, по вызову.

— Второй раз звонят Сунаевы и уже сердятся, — сообщила она.

— Сунаевы? — удивилась Вера Николаевна, нахмурив густые черные брови, почти сходившиеся у тонкой переносицы. — Но это же не мой пациент.

— Я знаю, но Людмила Сергеевна взяла отгул за дежурства, в связи со свадьбой дочери, а у вас на приеме пока никого нет. Да вы быстро съездите, Вера Николаевна, машина уже ждет.

— Вечно вы, Мария Филипповна, подсовываете мне разные разности, — с напускной строгостью произнесла Вера Николаевна, а сама вышла из-за стола и неторопливо, но охотно стала укладывать в сумку свои принадлежности.

— Кто хоть там болен-то?

— Говорят, что сын. Ну до чего же я вас люблю… — Мария Филипповна оглянулась на дверь, желая, видимо, убедиться, что они вдвоем. — Верочка! Вас и просить-то всегда одно удовольствие…

— Ладно, ладно вам меня умасливать-то. Видите, еду.

Сестра подхватила ее под руку, и обе они, улыбаясь, вышли из кабинета.

«Москвич» стоял во дворе, и доктор, сев в машину, назвала адрес.

Вере Николаевне было не более тридцати, к