кукурузы, — продолжает рассказ Хезельбарт, показывая фотографию двух кукурузных стеблей, один из которых явно выше другого. — Я думаю, что этот сорт был импортирован откуда-то из Мексики или Северной Америки. Поначалу крестьяне сказали, что они этого не хотят. Они оправдывали свое решение тем, что им не нужно больше кукурузы, хотя сами явно голодали». Хезельбарт заметил, что отчасти общие ценности (например, кедры в лесу или неосвоенные участки) приобретали большую ценность в глазах местных жителей, если начинали охраняться. Он попросил своих афганских коллег установить посты охраны вокруг кукурузного поля. «После этого стало проще убедить их выращивать новую для них культуру. Сам факт того, что нечто постоянно обворовывают, или даже угроза кражи делали предмет более ценным»[514].

Это наблюдение перекликалось с другими, говорящими о «разбойничьей» природе пуштунских крестьян. «Каждый день в Хосте, — рассказывал Хезельбарт, — происходили десятки эпизодов кровавой мести или потасовок. 99 % из них происходили из‐за двух причин: вода и земля». Но поскольку западные немцы «рассматривались как незаинтересованные наблюдатели этих конфликтов и поскольку афганцы думали, что мы разбираемся в вопросах, связанных с землей и водой, вожди племен и конфликтующие стороны часто приходили в наши конторы в Хосте, чтобы во всех подробностях рассказать о своем деле и спросить, как, по нашему мнению, следует поступать в том или ином случае». Некоторые советники заходили слишком далеко, особенно в 1968 году: как вспоминал Хезельбарт, «у нас было несколько <немецких> студентов, которые постоянно говорили о том, что нынешнюю общественную систему надо уничтожить и начать все с нуля. Большинство из них недолго продержались в Пактии».

Однако противопоставление, к которому прибег здесь Хезельбарт, — технократия и студенты-радикалы — затушевывало те амбициозные цели, которые преследовал Сельскохозяйственный проект. Отправившиеся в Пактию активисты из числа студентов — возможно, совсем оторванные от жизни — имели по крайней мере то преимущество, что могли считать себя политической силой, частью «внепарламентской оппозиции», готовой публично предъявить Федеративной Республике политические и моральные требования даже в том случае, если бы их за это изгнали из престижных учреждений. Наиболее красноречивые из радикалов настаивали на необходимости уважения к существующим институциям и называли реформу «долгим маршем через институции». Мышление «вечных революционеров» по иронии судьбы оставалось в рамках принятых представлений о политике и демократии: идеи о квалифицированном технократическом, но недемократическом знании не занимали важного места в их мировоззрении. Неудивительно, что Хезельбарт отзывался о них столь пренебрежительно. В отличие от этих политизированных студентов, руководящим принципом Сельскохозяйственного проекта было переосмысление политики как экономики (что весьма заметно в описании долгих споров, которые вели крестьянские собрания-джирги). Политика была делом скучным, утомительным, неактуальным: джирги длились часами, «пока мы <специалисты> просто стояли в стороне». В рассказах Хезельбарта о предложениях, которые он делал местным старейшинам относительно новых культур, синтаксис раскрывал понятийную систему говорящего. Сельские жители для него являлись объектами, а не субъектами экономики.

Попытки немецких лесоводов вмешаться в вопросы, касающиеся выращивания кедровых лесов, оказались чреваты не меньшими осложнениями. В 1963 году афганское правительство заказало исследование лесов в Пактии[515]. Два года спустя немцы высадили в Мандагере на северо-востоке Пактии «показательный лес». Специальные группы провели полную инвентаризацию леса, проложили тропы протяженностью 20 километров и создали питомник, в котором росли местные породы деревьев и лес, выращенный из «образцов немецких семян и растений». В 1968 году здесь появились также школа лесоводства, лесопилка и мастерская по обработке древесины, что позволяло сотням добровольцев и афганских чиновников приезжать сюда в летние лагеря. Отдельные офицеры афганской армии и выпускники местного технического колледжа получили также возможность изучать лесное дело в Западной Германии. В то же время реформа лесоводства в Пактии показала всю сложность ситуации. В мае 1969 года губернатор Пактии предоставил немецкой команде вертолет для аэрофотосъемки всей провинции. «Результаты оказались безрадостными и безнадежными, — писал ведущий немецкий специалист в афганское Министерство планирования. — Если не считать государственного леса в Мандагере, который с высоты птичьего полета выглядит как лесной оазис посреди вырубок, и нескольких разрозненных мелких остатков, то, с точки зрения лесовода, все другие лесные площади провинции нещадно эксплуатируются и сводятся на нет»[516]. Основные лесные районы Пактии — Джаджи, Мангал, Чадран и Чарути — были полностью истощены[517]. Следовал мрачный вывод: «Площадь лесов Пактии сокращается. Защитная функция леса для почвы и воды утрачена на больших площадях. Если такое обращение с лесами региона продолжится, им грозит опустынивание»[518].

Лесоводы предлагали правительству принять радикальные меры: наложить полный запрет на рубку в четырех лесных районах, помимо Мандагера, который можно было бы «использовать на устойчивой основе (nachhaltig) в соответствии с экономическим планом, разработанным Немецкой лесоводческой группой». Кабул должен был запретить племенам использовать лесные участки в качестве пастбищ, а также запретить вывоз древесины в Пакистан. Нужно было построить в Пактии две лесопилки, чтобы более эффективно обрабатывать древесину для употребления внутри страны. Если племена не начнут сотрудничать в рамках общенациональной экономики, у них нет будущего.

Однако опросы на местах давали мало оснований для оптимизма. В октябре и ноябре 1969 года немецкие специалисты провели всестороннее обследование состояния лесов, которое показало, что им грозит опасность. Только 3 % лесов Пактии можно было считать районами, которые «могут быть напрямую связаны с национальной экономикой»[519]. Две трети площади региона можно было восстановить до устойчивого состояния путем отбраковывания, остальные были обречены на вымирание. За пределами государственного леса в Мандагере и в районе Вазири (где геодезисты не смогли работать, так как им грозило похищение), наибольший процент лесов (55,6 %), пригодных для постоянных заготовок или восстановления до устойчивого состояния, был в районе Джаджи. Между тем большинство кедровых лесов со старыми деревьями находилось далеко от пакистанской границы. Почему так вышло? В начале 1960‐х годов Кабул попытался переселить пуштунов из племени левани в долину близ города Гардез, гарантировав им право на землю. Однако «конфронтация между правительством и членами племени по поводу прав и претензий на ту или иную собственность в огромном большинстве случаев приводила к демонстративной и хищнической вырубке лесов, и эмир вскоре оставил идею с переселением»[520]. В этой картине можно различить смутные очертания мифа 1929 года: афганское государство, усилия и труд которого вызывают революционное противодействие со стороны живущих на востоке племен. Меры, предпринимаемые правительством в Кабуле, осуществлялись очень медленно.

Еще более фундаментальной и повсеместной, хотя и не получавшей огласки, была проблема с самой социальной