на получение квартиры на родине, пришлось решать: «Хочу ли я иметь квартиру в Афганистане?»[473] Перед отъездом афганские друзья подарили ему на память итальянскую пишущую машинку и афганский ковер. Советские таможенники избавили Самодова от рублей, но оставили ему безделушки и воспоминания, полученные в этом пограничном мире.

Разумеется, в пограничном мире «углеводородного социализма» существовали строгие гендерные законы. Жены советских строителей часто состояли при своих мужьях в качестве «степфордских жен» и не работали по профессии. Проекты, осуществлявшиеся с помощью СССР, связывали мужчин и женщин в нуклеарные единицы-семьи, называвшиеся по месту работы мужа[474]. Не было недостатка и в таких рабочих местах, которые отвечали всем стереотипам «пролетарского» труда — грязного, потогонного и обязательно поделенного на гендерные роли. Через построенный Советами речной порт в Шерхане всегда проходило не менее половины всех товаров, а в пиковые годы (1966–1968) он обслуживал более 70 % торговли Афганистана[475]. Крупнейший в стране цементный завод в Пули-Хумри, также созданный при помощи СССР, начиная с 1962 года выдавал по 400 тонн цемента в день[476]. Советские машины превратили шахты в Каркаре в крупнейший афганский источник добычи угля[477]. Завод по производству удобрений в Мазари-Шарифе утроил эффективность выращивания сахарной свеклы[478].

Подобные проекты являлись квинтэссенцией советской идеи: промышленное производство должно было сделать массы политически грамотными и выработать у них пролетарскую идентичность. Модерность означала расширение национального пространства за счет промышленных предприятий, которые по большей части ассоциировались с концентрацией труда вокруг добычи сырья, или вокруг промышленных площадок для их преобразования. Эта идея отразилась в общем понятии, с помощью которого характеризовались все проекты по развитию Афганистана, будь то газовые месторождения Ширбегана или завод по производству удобрений в Мазари-Шарифе: «Введенные в эксплуатацию промышленные объекты». Развитие вписывало «промышленные объекты» в общегосударственную сеть. После того как они оказывались встроены в нее, они могли «эксплуатировать» природный мир, а не содействовать капиталистической эксплуатации. Георгий Ежов вскоре понял, что производство здесь — самое важное дело: посол С. Ф. Антонов, которого ценили за то, что он обеспечивал своих работников свежим молоком, занимал пост министра промышленности мясных и молочных продуктов СССР не только до своей дипломатической службы, но и после нее. Не было никакого противоречия в его переходе от управления производством творога к дипломатии; демократизация средств производства и борьба с холодной войной были частями того справедливого дела, которым оправдывалось существование Советского Союза. Промышленное производство, имеющее своей основой сжигание углеводородов, стимулировало советский проект и у себя дома, и в странах третьего мира. Повсюду мотивирующими образами оставались угольные шахты и работники-мужчины.

Промышленность стимулировала воображение, а идеология двигала промышленность. Советское экономическое развитие создавало материальный мир, в котором афганцы могли представлять себя «пролетариями». Некий Аманулла Остовар, впоследствии известный левый активист, учился в Кабульском политехническом университете, а затем работал в Мазари-Шарифе на заводе по производству удобрений и продолжил высшее образование в Румынии[479]. Разве нельзя было назвать эту жизнь уроком «пролетарского интернационализма»? Другой пример дают воспоминания коммуниста из Хазары Султана Али Киштманда. В 1967 году, писал Киштманд, «руководство партии (крыло „Парчам“) провело марш, в котором приняло участие более 350 рабочих и служащих нефтяных и газовых предприятий севера. Это был победоносный, эпохальный марш. Он имел исключительное значение для рабочего движения страны. Участники-рабочие прошли из Шибергана в Мазари-Шариф, а затем из Пули-Хумри до Салангского перевала, всего более трехсот километров. Они несли рукописные лозунги, стихи и плакаты — среди последних был и знаменитый „Рабочий, разрывающий цепи“. Когда участники шествия проходили через города и густонаселенные районы, они объясняли всем причины шествия и мотивы своего в нем участия»[480]. В данном случае, по-видимому, советский глобальный проект возводился на уровень национального государства: промышленность создавала рабочие места на фабриках, что способствовало формированию классового сознания, а последнее приближало революцию.

Марш продолжался: «У нас нет насущных потребностей, <заявляли протестующие>. Мы пойдем, куда захотим». Когда в провинции Джовзян власти попытались арестовать протестующих, обвинив их в «подстрекательстве», те оказали сопротивление, выкрикивая: «Мы и есть подстрекатели! Мы люди с солнечными ожогами и голодными желудками!» Впрочем, рассказ Киштманда говорит больше о самом рассказчике, чем о перспективах социализма в Афганистане. Когда участники марша приблизились к построенному при советской помощи Салангскому туннелю, обучавшиеся в СССР офицеры остановили протестантов, угрожая автоматами Калашникова, и заставили повернуть назад. Советский глобальный проект вдохновлял многих афганцев, подобных Киштманду — левых, бравших пример с СССР. Однако настоящих пролетариев в Афганистане было немного. Деспотичные лидеры третьего мира хорошо умели привлекать военную помощь для укрепления несоциалистических авторитарных режимов, убивавших рабочих. В эпоху, когда левые за пределами Восточного блока возлагали свои революционные надежды уже не на рабочих, а на крестьян или, в случае неудачи, на студентов, марксисты третьего мира, такие как Киштманд, оказывались чуждыми всем наивными леваками, чьи шансы на захват власти путем «ленинского» переворота казались мизерными.

И все же сочетание национального капитализма и марксистско-ленинской идеологии было подобно поджогу нефти. Ультранационалисты из крыла НДПА, называвшегося «Хальк» («Народ»), лучше всех знали, что поддержка Кабулом мифа о пуштунском государстве была средством превратить оставшиеся от колониальных времен «картографические» проблемы с границами в средство получения прибыли. Но эти пуштунские шовинисты лучше других знали и то, что ни один из шагов афганского правительства, ставившего в 1960‐е годы задачу обретения общегражданской идентичности — будь то назначение непуштуна премьер-министром в 1963 году, уступки языковым меньшинствам в Конституции 1964 года или введение радиовещания на других языках, кроме фарси и пуштунского, — никогда не сделали бы настоящие радикальные националисты[481]. Другое крыло НДПА, называвшееся «Парчам» («Знамя»), было более реалистично. Парчамисты представляли персоязычную кабульскую интеллигенцию. В середине 1970‐х годов, например, «Парчам» даже предлагал разделить Афганистан на пять автономных административных единиц, а также предоставить районам, где проживают говорящие на других языках — нуристанском, хазарейском и белуджском — автономию в населенных другими народами провинциях[482]. Однако «Хальк» отверг эту идею. Переосмыслив выдвинутую мусахибанцами идею пуштунского государства в качестве желаемой цели, а не средства привлечения в Кабул имперских ресурсов, афганские левые приняли идеологию, сочетавшую социализм и элиминационистский национализм, который неизбежно оказался бы разрушительным началом где бы то ни было, и в особенности в аграрном многонациональном Афганистане.

Непримиримость «Халька» побудила непуштунских левых к созданию собственных нелегальных партий. В 1968 году два видных деятеля НДПА, Таир Бадахши (родом из Бадахшана) и Гулам-Дастагир