Панджшери (таджик из Панджшерской долины) сформировали марксистско-ленинскую группу «Национальное угнетение», выступившую за свободный от господства пуштунов «независимый Туркестан»[483]. Панджшери вместе с вышеупомянутым Амануллой Остоваром основал впоследствии другую организацию — группу «Труд», идеология которой сочетала марксизм-ленинизм с национализмом. Панджшери заявлял, что пуштунский национализм фактически превратил НДПА в контрреволюционную партию. Рабочие должны были играть руководящую роль среди национальных меньшинств, поскольку они испытывали двойное отчуждение — как пролетарии и как представители этнических меньшинств. В результате группа «Труд» оставалась малочисленной: в ней насчитывалось всего 3000 членов, в то время как в НДПА в августе 1980 года числилось 17 846 человек[484]. Происходившее на севере страны говорило о том, что процесс смешения национальностей шел уже давно, однако в глазах революционеров это вряд ли могло служить оправданием сохранения несправедливой системы[485]. Этим мятежникам казалось, что строительство ведет к точке невозврата: в середине 1970‐х годов Дауд носился с идеей перенаправить воды реки Кундуз, чтобы она могла питать огромный 300-километровый канал, прорытый параллельно Амударье, который будет орошать северную часть пуштунских земель вдоль афгано-советской границы[486]. Как вспоминал Ежов, «к началу 1970‐х годов стало казаться, что приближается какой-то критический момент для страны; но только мы не знали точно, в чем было дело»[487].

Биография и образование Ежова не позволяли ему дать ответ на вопрос о том, что это была за проблема: советская помощь одновременно способствовала пуштунской поселенческой колонизации и привязывала радикальную оппозицию к тому же проекту. Полностью «дематериализованные», превратившиеся в цифры рублей в таблицах балансов, окаменевшие водоросли и зоопланктон жертвовали собой в форме нефти для погашения финансовых долгов, накопленных ранее в результате развития советской инфраструктуры. Тем не менее насильственное преобразование земель к северу от Амударьи дало афганским левым новые идеи и образы для противодействия. Восхищение, растерянность и отчаяние — вот что испытывали просоветские левые, мечтавшие построить будущее страны по образцу СССР. В начале 1960‐х годов Бабрак Кармаль посетил Ежова в Кабуле. Во время этой встречи обычно молчаливый афганец разговорился. «Кармаль любил выпить, — вспоминал Ежов. — Мог принять несколько стаканов без закуски. После двух — трех порций начинал откровенничать. Спрашивал: „Почему не принять Афганистан в качестве шестнадцатой республики? Афганская Советская Социалистическая Республика“» — «Извини, — отвечал Ежов, — у нас уже хватает». Ежов объяснял Кармалю: «Вы хотели осуществить революцию в стране с населением на 99 % неграмотным, на 99 % крестьянским. В этих условиях был бы еще возможен маоизм, наверно. Но социализм? Провести социалистическую революцию без людей, которые представляют себе принципы социализма, — это не могло получиться. И когда они это сделали, то вышло, конечно, все по-детски».

Однако советский пример не мог не вызывать желания ему последовать. Ленинская национальная политика помогла избежать междоусобиц, опустошивших Катангу, Биафру, Восточный Пакистан и Восточный Тимор. В мире, где соперничали хищные многонациональные корпорации, Москва сумела построить капиталоемкую инфраструктуру и передала ее афганскому государству. И энергетическая промышленность как в СССР, так и в Афганистане, казалось, избежала проблем, с которыми столкнулись во всем мире энергопроизводящие регионы. В капиталистических экономиках переход к более мобильным, капиталоемким формам добычи энергии, таким как нефть, угрожал «углеводородной демократии»[488]. Однако углеводороды порождали новую жизнь, зарождавшуюся в «чашках Петри» социализма. Углеводородное топливо давало жизнь элеваторам, заводам, хлебопекарням: все это были вехи на пути, обусловленном новым, навеки подписанным общественным договором о промышленном развитии страны[489]. Углеводороды давали Афганистану более трети государственных доходов. Изменения, произошедшие в энергетике, возможно, нанесли удар в спину британским шахтерам, но в целом углеводороды действительно объединили воедино рабочих, машины и промышленность.

При этом новая «метановая» цивилизация основывалась на нескольких развернутых предположениях о тесной связи между социализмом и добычей углеводородов. Некоторые из этих предположений оказались особенно хрупкими, причем именно в СССР. Баку, родина российской нефтяной промышленности, чеченский город Грозный в 300 милях к северу от Баку; Майкоп у Черного моря — вот образы того, чем мог бы стать Афганистан. Но на самом деле такие города переживали период упадка. В Баку «даже в 1966 году, во время послевоенного пика добычи, общий объем азербайджанской нефти не мог достичь уровня 1940 года — 22,2 млн тонн»[490]. В Приволжско-Уральском месторождении добыча стала падать в середине 1960‐х годов[491]. И только открытие «сверхгигантских» месторождений в Западной Сибири обеспечило рост советской нефтяной промышленности. К 1970‐м годам именно сибирские скважины в Тюмени, Нижневартовске и Тарко-Сале, а не прикаспийские или приволжские источники стали надеждой углеводородного социализма[492].

Эти перемены поставили под угрозу существовавший в СССР общественный договор. Месторождения Западной Сибири в 1983 году еще давали работу двумстам тысячам человек, однако положение с занятостью менялось[493]. В середине 1970‐х годов в Тюмени распространился так называемый «вахтовый метод», в соответствии с которым бригада бурильщиков прилетала в Сибирь на работу на две недели. В середине 1980‐х вахтовики выполняли «35–40 % всего объема бурения и примерно четвертую часть ремонта скважин»[494]. Данная система была основана на концепции труда как переменных затрат, которые можно перенести на тысячи миль вслед за капиталом, а не на концепции фиксированных затрат, связанных с конкретными объектами. Характерно, что, когда газовики, работавшие на гигантском месторождении, пытались вызвать к себе жен и детей из соседнего города, партработники насильно отправляли тех обратно[495].

Перемены в производстве, как их понимали марксисты, должны были привести к переменам в сознании. Западные исследователи угольной промышленности давно отмечали, что «сама география рабочих мест внутри шахты» способствовала росту социал-демократических настроений среди шахтеров[496]. Жители Сибири понимали это лучше всех: они выступали против использования «вахтового метода» в своих регионах. Так, К. И. Миронов, первый секретарь Ямало-Ненецкого окружкома КПСС, в интервью газете «Правда» говорил: «Человеческие ценности не всегда можно перевести на язык экономических категорий. <…> Временщик подчас несет чуждую обществу психологию, потребительский подход к делу, рваческое отношение к природе»[497]. Возможно, он был прав: местные изо всех сил пытались доказать правительству, что надо затрачивать большие средства на создание оседлых сообществ газовщиков и нефтяников; однако на сохранение «вахтового метода» работала тенденция к «экономности» в энергетической политике.

Ресурсы, благодаря которым можно было представить Афганское государство реально существующим, оказывали большое влияние на расхожие понятия и категории. «Вода» заставляла мыслить в категориях плотности населения и местных политических экономий. Понятия «вода», «солнечный свет» и «пахотный слой почвы» можно было перевести в калории,