в Кабуле важнейшим вопросом национальной безопасности. Но в мире, определяемом понятиями о территориальном суверенитете, добиться этой цели казалось невозможно. По иронии судьбы потребовалось вторжение Советского Союза — государства, представлявшего собой квинтэссенцию территориальной политики, — чтобы Пакистан смог преодолеть налагавшиеся суверенитетом препятствия. По мере того как после советского вторжения миллионы беженцев переходили на пакистанскую территорию, все большую роль начинали играть международные НПО — сначала в Пакистане, где оседали беженцы, а затем — поскольку страдания не знали границ — и в самом Афганистане. Эпоха развития закончилась, наступила новая эра. Утопии и дистопии, порожденные многочисленными интерпретациями линий, прочерченных на картах, собирались превратить пространство, именовавшееся «Пуштунистаном», в экспериментальную площадку, на которой будут взаимодействовать новые глобальные проекты, несущие ужасающие последствия тем, кто оказался между ними.

Глава третья. «ГОСУДАРСТВА ИСКЛЮЧЕНИЯ», «ГОСУДАРСТВА ГУМАННОСТИ»

Такие категории, как «класс» или «идеология», оказывались столь могущественными в предшествующие годы оттого, что воплощали в себе «будущее» — как политический вопрос или как обозначение цели борьбы за осмысленную жизнь. Задаваясь вопросом о будущем, можно критически осмыслить настоящее, необязательно как промежуточный временной отрезок между прошлым и будущим, но именно как некое уязвимое место, как опасно ускользающую точку входа, через которую может просочиться совершенно другой временной опыт.

Ашиль Мбембе[537]

Циклоны, голод, беженцы; технотронные времена, «футуршок» (шок будущего), «демографические бомбы»; «дуги кризиса», «последние утопии», эпохи переломов: неудивительно, что «история 1970‐х годов в целом обычно рассматривается как катастрофа или даже как нервный срыв»[538]. Ни один регион на Земле не соответствует этой характеристике лучше, чем Афганистан. В те годы к западу от него произошла неожиданная и стремительная катастрофа: крах иранской нефтяной диктатуры. На востоке гражданская война и иностранная интервенция раскололи надвое Пакистан. В самом Афганистане голод порождал перевороты, а те, в свою очередь, влекли за собой новые перевороты, гражданские войны и инспирированные из‐за рубежа революции. Обнадеживающе прямолинейные идеи национального государства оборачивались своей противоположностью: межэтническими конфликтами, хилиастским шиитским милленаризмом или доктриной беспощадной классовой борьбы. «Шизофренические идентичности», «шизоидная экономика», «шизогенные нации» — таковы ключевые слова той эпохи; на повестке дня развитие явно не стояло.

И все же «семидесятые» не сводятся только к распаду: это десятилетие было отмечено и «переходом от установки на государственность к всемирной морали»[539]. Государства в это время действительно оказались неустойчивы, что доказал уже в самом начале десятилетия тропический циклон Бхола. «Руководители западных провинций Пакистана не делали ничего», — рассказывал один из свидетелей этого урагана, обрушившегося на Бенгалию в ноябре 1970 года[540]. Но после того, как страну захлестнули стихийные бедствия, начался бурный рост деятельности гуманитарных организаций, которые основывали свою легитимность на незаметных, но важных переменах во всемирном левом движении. Благодаря им суверенитет переходил от государств к отдельным лицам. «Отношения между нациями» уступали место отношениям, развивавшимся вопреки государствам; речь шла теперь не о зависимости, а о взаимозависимости, не о территориальности, а о посттерриториальности — таковы были ключевые сдвиги того времени.

Поэтому при любом последовательном объяснении событий, происходивших в Афганистане, надо соотносить их с глобальными переменами. Надо объяснить, каким образом пространство, которое раньше интерпретировалось как ядро «Пуштунистана», стало лабораторией по выработке новых моделей суверенитета, развития и гуманитаризма. Надо объяснить, почему некоторые государства — прежде всего СССР и Пакистан — оставались приверженцами традиционных представлений о территориальности. Но объяснение этой уже известной нам истории надо увязать с «антиполитикой» общечеловеческой морали — с установкой, отвергающей легитимность национальных границ. Только с помощью подобного синтеза можно понять, как Афганистан стал ареной двух противоположных глобальных проектов: «реального социализма» и гуманитаризма. Советский глобальный проект разрушал государства внутри их границ; гуманитарные организации проникали через границы, чтобы бросить вызов нелиберальным государственным функциям. Однако Пакистан, играя на столкновении этих двух глобальных проектов, воспользовался двусмысленностью линии Дюранда и принес Афганистану ужасное будущее.

АФГАНИСТАН СЕГОДНЯ — ПАКИСТАН ЗАВТРА

«Страна, — писал Рабиндранат Тагор, — это не территориальное, а идейное явление»[541]. Пакистан соответствовал этой истине как нельзя лучше. Активисты Всеиндийской мусульманской лиги всегда представляли себе территорию своей предполагаемой мусульманской родины весьма расплывчато, и даже в середине 1940‐х годов воображали будущий Пакистан не единым компактным пятном, а разбросанным по всей Южной Азии огромным архипелагом. Территории, которые в конечном итоге образовали страну, не прилегали ни к прежним мусульманским империям Южной Азии, ни к местам проживания мусульманского населения субконтинента, ни даже друг к другу. Путаницу углубляло то, что Мухаммад Али Джинна и Мухаммад Икбал предложили в качестве национального языка будущей страны не арабский, не английский, не пенджабский и не бенгальский, а язык урду, чье место наибольшего распространения находилось где-то между двумя большими «крыльями» Пакистана. «Крепости Агры и Фатехпур-Сикри сегодня лежат в руинах, — писал пакистанский ученый в 1948 году, — и разрушены они не временем, а разбойными грабежами. Остатки былого величия постоянно напоминают о нашем поражении и служат красноречивым символом нашего распада»[542]. Политическая смелость идеи создания Пакистана была прямо пропорциональна его территориальной алогичности. Идея государства для мусульман в Южной Азии — но с меньшим количеством мусульман, чем в Индии; мусульманское государство — но в отрыве от всех главных центров цивилизации Моголов; территория-резервация — но для нации без национальности; и нет ничего удивительного в том, что Пакистан «никогда не обладал стабильной формой даже в собственном социальном воображаемом»[543]. И все же Пакистан как государство не мог не обладать территорией, что прекрасно понимали тамошние активисты-националисты. Обычно, когда говорят о разделе Индии, имеют в виду события в Бенгалии и Пенджабе, но тот же раздел придал законченную форму границам соответственно Белуджистана и Пуштунистана. Многие возражали против идеи «Единой провинции» 1955 года — административного акта, который очертил на карте границы «Западного Пакистана» в виде искаженных очертаний Белуджистана и Пуштунистана. Лишенные возможности высказаться на демократических выборах, активисты протестовали против плана Джинны; их точку зрения выразил Салман Рушди: «…вот и сложилась картина, полная вопиющих несуразиц: по соседству с „бесстыдными“ сари (завезенными пришлым людом) скромные мусульманские одеяния; язык урду вечно на ножах с пенджабским; новое не в ладах со старым, одним словом, Пакистан — это фальшивое