Шрифт:
Закладка:
«Почему она сегодня так нервничала? С первого дня, как появился здесь этот загадочный тип, она отошла от Филиппа и держится с непонятной холодностью. Что за человек этот Кириалес? Откуда приехал? Жует себе английскую трубку, сидит в облаке сладкого дыма и смотрит на все так странно, словно ему известно больше, чем простым смертным. Он старый Бобочкин приятель, но где она познакомилась с этим грузином? Кавказский грек, доктор медицины, искатель приключений, кто он, этот человек с длинными, пожелтевшими от табака, тонкими, холодными пальцами? Зачем он приехал, что тут делает и куда едет? И к чему все это вообще клонится?»
* * *
Сергей Кириллович Кириалес, кавказский грек, воспитанник Сорбонны, дважды доктор — дерматологии и философии, сыгравший в драме этих больных, малодушных и растерянных декадентов роковую роль, был русским эмигрантом. Появился он в кругу Бобочки в эру Баллочанского. До этого он работал в Риге фельетонистом «Rigaer Tageblatt». Мать его была греческой еврейкой с одного из малоазиатских островов, а отец, Кирилл Павлович, — русским офицером.
Этому пожилому, холодному и замкнутому человеку перевалило, вероятно, за пятьдесят, однако прочитать что-либо на его лице о его жизни было совершенно невозможно. Хмурый, бесстрастный, смуглый, с иссиня-чернымн буйными кудрями, доктор Серж (как в свое время величала его Бобина свита) говорил на всех европейских и ближневосточных языках, исколесил вдоль и поперек все континенты, взирая на мировые события и проблемы весьма безучастно, словно все это происходило на другой планете.
Филипп сразу почувствовал над собой какую-то непонятную власть Кириалеса; грек обладал какой-то удивительной способностью разрушать замыслы Филиппа, подрывать его идеи и увлечения, лишать всех физических и духовных сил.
С раннего детства сталкиваясь с разными людьми, Филипп всегда ощущал зависимость от них и странную стесненность. С людьми же, больными от природы, истеричными, надломленными и психически неуравновешенными — словом, в какой-то мере неполноценными, Филипп совершенно терялся. К разным фантомам и феноменам он испытывал болезненный интерес, понимая их незаурядность и исключительность; эти люди вызывали в нем какую-то особенную физическую неприязнь (часто граничащую с отвращением), он чувствовал на себе их ярую ненависть и злобную враждебность ко всему, что составляет его личность, и все-таки не мог избавиться от их губительного влияния, и, как губка, впитывал в себя их ядовитые флюиды.
К таким людям принадлежал и Сергей Кириллович Кириалес. Отец Сергея Кирилловича, Кирилл Павлович, сын киевского купца, был офицером. Слабоумный, с раздутой от водянки головой, с шеей, заплывшей салом, с разбухшим, как у утопленника, лицом безжизненного белого цвета, какой бывает у грибов, проросших в сырых подвалах, он продремал весь свой век на откормленных белых кобылах. А дед Сергея всю свою жизнь провел в темной глухой улочке Киева, в лавке с ацетиленовой лампой, среди развешанного готового платья, точно среди висельников; в жутком зеленоватом свете ацетилена, среди груд вонючего сукна все лица казались склизкими, как у утопленников. И вдруг в отпрыске этого тупого, плешивого, гнилого и вырождающегося рода — в Сергее Кириалесе — забурлила еврейская, восточная кровь. Кто знает, не стал ли бы и он пьяницей-офицером или слабоумным торговцем готового платья, если бы разыгравшиеся события не перебросили его из Санкт-Петербурга в Тибет, а из Тибета через все континенты — к Бобочке Радаевой в Костаньевец, откуда в одну дождливую ночь он исчез также внезапно, как и появился. Трудно сказать, было ли в поступках Кириалеса, с такой пагубностью отражавшихся на Филиппе, в самом деле что-то магическое, или все дело было в болезненных свойствах характера самого Филиппа, который часто поддавался влиянию не совсем нормальных людей, что всегда приводило к тяжелейшим кризисам и надломам.
Кириалес вызывал у Филиппа органическую робость, почти страх. Еще в гимназии Филипп до ужаса боялся явлений и вещей, которые вызывали в нем гадливость, например, шляпа преподавателя математики порождала в нем гораздо больший страх, чем сама математика или седой дурак-преподаватель с виргинией в кармашке сюртука. У одного из однокашников Филиппа — его звали Анджелко — были башмаки, которые на Филиппа тоже наводили ужас. Прошло много лет со времени мальчишеских побоищ в сиротском доме, а он по-прежнему цепенел от страха, вспоминая эти горные башмаки — грубые, грязные, затянутые веревками, без языков, с позеленевшими носками! Точно так же, увидав смуглое лицо Кириалеса, встретив пепельный взгляд его мутных, налитых кровью глаз и ощутив прикосновение его влажной, холодной руки, он почувствовал страх. Разговаривая с ним, Филипп вдруг начинал заикаться, не мог выразить свои мысли, забывал о том главном, что хотел сказать, и сам не верил собственным доказательствам. А Кириалес нимало не скрывал своего презрения, всячески подчеркивал свое интеллектуальное превосходство, и делал это зачастую очень резко и неприглядно.
Кириалес вообще не верил в какие-либо способности и таланты людей, а Филиппа как художника не ставил ни во что. Он не сомневался в совершенной бездарности Филиппа, считая его заурядным болтуном, который обманывает себя красивыми словами, но никогда ничего не создаст. Рассуждая на всевозможные темы, он всегда поражал Филиппа своей огромной, всесторонней, глубокой эрудицией и не упускал случая продемонстрировать беседующему с ним неврастенику жалкую и баснословную пустоту его артистизма. Слово «артист» звучало в устах этого удивительного грека тяжелейшим оскорблением; в первый же вечер знакомства он заговорил о нервной системе Филиппа и о вялой и недостаточной деятельности желез внутренней секреции с хладнокровием и безапелляционностью врача, ставящего больному совершенно безнадежный диагноз. После нескольких слов, которыми они обменялись у Бобочкиной кассы в кафе Штейнера, Кириалес выложил, что он, Филипп, натура пассивная, склонная во всех отношениях переоценивать собственные возможности, непостоянная, с абсолютно расстроенной и неподдающейся лечению нервной системой и вконец разрушенными центрами воли. Он сказал, что Филиппа ждут бесплодные муки, словоблудие, самообольщение, питаемое половым возбуждением, а может быть, и самоубийство. Впрочем, последний вариант маловероятен, поскольку Филипп по природе своей слаб и труслив, а слабые и трусливые особи в животном мире обычно себя не убивают, а продолжают вести свою безнадежную жизнь клопа…
Об этих мучительных вопросах Кириалес говорил с непереносимой прямотой и резкостью — точь-в-точь ворон, вспарывающий человеческую утробу и клювом растаскивающий кишки по грязи! И что самое страшное — в словах его была железная логика. Выражался он просто, сжато, с недвусмысленностью свода законов. Вместе с известным японским гистологом он много лет занимался нашумевшими гистологическими срезами, один такой срез мышиного волоска носит название —
