собственные просторы, собственные дали и чудесные рассветы. В самом деле! Глядя на множество портретов своих будапештских бабок и прабабок из рода Радаев, Бобочка часто размышляла о том, что она, в сущности, такой же портрет (только что живой) и ей самое место висеть в золотой раме над комодом в каком-нибудь темно-коричневом апартаменте с желтыми креслами.

Мертвецы, неведомые, гипотетические мертвецы, жившие в Филиппе, представляли собой бесконечные комбинации самых невероятных предположений и навязчивых идей: епископы, слуги, пожилые дамы с сойками в мрачных комнатах, фотографии из старинного альбома, польские чиновники в отороченных мехом кунтушах, и все они жили в нем, кричали, толпились вокруг его детской постели. А позже, став взрослым, он чувствовал, как растут его ногти, растут сами по себе, точно на руках уже лежащих в могиле покойников, и ему казалось, что эти ногти, так же как и волосы, принадлежат не ему, а неведомым, живущим в нем мертвецам. Человек не что иное, как сосуд чужих вкусов и радостей!

Филипп был уверен, что в его сознании живут такие картины, которых он лично наверняка не видел; это на что-то свое и по-своему смотрел один из тех, что поселился в нем. Слушая, как, точно круги на воде от удара птичьего крыла, расходится и замирает в отдалении ясный колокольный звон, Филипп часто думал о том незнакомце, чье восковое ухо, пользуясь его ухом, слушает сейчас этот звон. А порой внезапно, без какого-либо повода, на Филиппа находила невыносимая тоска: это томился в нем другой незнакомец, кем-то покинутый. Его (Филиппа) никто не покидал, но он с тоской слушал гудение телефонных проводов на крышах и думал о том, что темное пространство заполнено загадочным шелестом листьев и далекими раскатами грома.

Бобочка по натуре своей не была пьяницей. К алкоголю она питала явное отвращение, но она столько выпила за свою жизнь, что могла бражничать три ночи подряд, смутно ощущая лишь глубокую и непреоборимую потребность напиться до бесчувствия и умереть где-нибудь в грязной канаве на обочине костаньевецкого шоссе.

«Бог знает, кто из Радаев, когда и в какой канаве кончил жизнь, и чей горячий, кровавый язык сейчас касается стакана, из которого пьет она, но вся жизнь Ксении прошла в пьяном угаре».

Раздумывая о себе, о своей жизни, об истоках и границах своей личности, Филипп терялся в туманных образах, не в силах обрести ясность.

В самом деле, выходило так, что наши руки сохранили тепло чужой жизни, что поломанные игрушки, треснутые ручки и щербины фарфоровых чашек, письма, молитвы, терзания — все это не что иное, как ответы на старые, давно прочитанные письма, эхо забытых слов, воспоминания о былой вине и муки из-за чужих горестей.

Гоняясь больше двадцати лет за женщинами, за красотой и за прочими фикциями, Филипп свое влечение к женщинам и к женственности объяснял чужими комплексами, горечью и болезненным страхом одиночества, и ему казалось, что, когда он имел дело с женщинами, он фактически оставался в стороне, бессильный и жалкий, а вместо него действовал другой.

Лоно женщины, представлявшееся ему символом женственности и материнства, впоследствии обычно оказывалось лишь теплой утробой, о которой глупо было мечтать. Чувство реальности в Филиппе вообще было слабо развито, он плохо ориентировался в вещах, не чувствовал их связи. Хилый и колеблющийся как стебелек ириса на ветру, Филипп боялся увидеть во сне рыбу, мертвый оскал зубов, а особенно тусклый блеск заячьей шерсти на цилиндрах: Это те, другие, что жили в нем, брали предметы и вещи руками в перчатках, а его пальцы утратили способность реального осязанья. Причину своей боязни блестящих, черных цилиндров Филипп однажды случайно разгадал: мать рассказала ему, что, когда имение Валенти в Польше продавали с аукциона, судебные исполнители, по словам ее отца, тогда еще ребенка, были в высоких, ворсистых черных цилиндрах.

В общении с Бобочкой неуверенность в идентичности своей собственной личности поначалу проявлялась весьма слабо. Ровным зеленоватым светом сияла луна, когда ему впервые захотелось позабыть в объятиях этой женщины о своей противоречивости и раздробленности.

Густой зеленоватый свет, звуки едва уловимы, словно проникают сквозь материю. В полумраке квакают лягушки, а он ждет ее в сквере перед аптекой, в глубине аллеи у небольшого фонтана. Сорвав по дороге (он и сам не знает, где и когда) колокольчик вьюнка, он мял увядший цветок в потных пальцах. Она пришла, от нее пахло сеном, и она была теплая, как девочка. В ту ночь она много и подробно рассказывала о своем детстве: как расчесывала волосы густым гребешком, какие у нее были тугие косы, как в пансионе стояла на коленях на ранних утренних мессах. В лунные ночи она плясала в тени каштанов и ребенком страшно боялась восковых фигур святых у алтарей под стеклянными колпаками: у одной такой восковой будапештской святой в шитой золотом парче на руках и ногах запеклась жирная, густая, черная кровь.

* * *

В исступлении бурной, безумной ночи святого Роха желанный сон вспыхнул фантастическим фейерверком. Святой Рох Костаньевецкий уже больше ста лет почитался защитником и покровителем всех прокаженных, эпилептиков, уродов, юродивых и калек от Бикова, Краводера, Ямы и Турчинова до Блатни и от Блатни до жабокречских виноградников. В этот день на телегах и пешком через леса и овраги сюда стекались толпы людей, чтобы помолиться перед деревянным чудотворцем. О нем было известно, что двадцать два года тому назад он воскресил девочку из Ялжабета, которую укусила змея и которая уже два дня лежала мертвой. Этот святой Рох Костаньевецкий был во всех отношениях удивительным святым: время от времени он ворочал глазами, цветы у его ног никогда не увядали, а источник перед липой на холмике у часовни никогда не иссякал — это подтверждали самые древние старики округи. Вода источника исцеляла язвы, являлась чудотворным средством от подагры и тяжелейших случаев паралича: возле источника постоянно можно было видеть три-четыре воткнутых в землю костыля как благодарность святому чудотворцу от тех, кто выздоровел и стал ходить, восхваляя Его Честь и Славу.

День святого Роха выдался солнечный, ясный, алели расцветшие маки, волновались спелые хлеба. На кустах и виноградниках, залитых ярким светом, играли радужные блики. Бобочка с Филиппом решили пойти к святому Роху на праздник. Идти надо было часа два по глухому буковому лесу, где в изумрудном сумраке безмолвно стояли старые деревья; летний ветер разносил семена, и слышно было, как дятел то здесь, то там стучит по стволам, словно провожает лесных путников от бука к буку, подавая им время от времени тайный