Смеркалось. Тени становились все гуще и темней, лица паломников — зобатых подравских табунщиков и пастухов, приехавших сюда на жеребых, сытых кобылах (сейчас они возятся с ведрами, дышлами, осями и таскают лошадям охапки сена), казались в серо-пепельном свете красными масками. Пьяная баба с воспаленной, багровой от рожи физиономией истерически выкликала и вопила, сжимая в руке горящую восковую свечу; гремел оркестр костаньевецких пожарных, палила церковная пушка, завывали шарманки, плыли кроваво-красные вечерние облака, и все это производило впечатление дьявольской вакханалии. Под навесами лабазников и шатрами трактирщиков лилось вино, пенился медок со льдом, починались бочки свежего пива, и в этом водовороте жареных колбас и медовых пряников, в пьяном языческом гомоне вокруг церкви бушевала дикая, первобытная стихия — косматая, как горилла, с извозчичьими ручищами и трехцветным изображением святого Роха за шляпой. В собравшихся возле церкви пьяницах бродила первобытная, темная сила; обезумелая, дьявольская какофония трубных звуков, шипение бутылок и пушечные залпы были голосом языческого скопища. У маленькой средневековой часовенки святого мученика раздавался топот копыт кентавров и косматых ног нечестивого; в звуках шарманок слепцов, в криках детей, в щелканье кнутов, в суете девушек — во всем этом необузданном веселье возле печально-смиренных алтарных ликов было что-то от победной пляски дикарей. Подвыпившие парни хохотали над пьяной старой нищенкой, пинали ее коваными сапогами, а она каталась по земле и клялась всемогущим богом, что не спала на Шимуновых левадах с черным.

— Врешь, ты, бабка, отдалась черту! — горланили подкованные, мордастые, богобоязненные христиане-паломники в черных смазных сапогах и киноварного цвета куртках и пинали седую, пьяную горбунью ногами и плевали на нее, как в отхожее место.

В церкви стоял густой смрад; над серым облаком дыма, ладана и копоти бездарное дилетантское распятие с главного алтаря благословляло этих убогих и нищих духом; в руке Христос держал прозрачный бледно-розовый пасхальный стяг, а у его ног лежал курчавый белый ягненок.

Возвращались домой через лес уже в поздних сумерках, Филипп рассказывал Бобочке о своем давнишнем замысле написать Христа. И вот теперь в шумной толчее разгоряченных тел, в вонючем чаду мангалов, ладана, жареной свинины, пота, стиснутый под сводами церкви накрахмаленными женскими юбками и сытыми набитыми желудками, Филипп вдруг разрешился страшным видением: никогда еще ни один его художественный замысел не являлся ему с такой отчетливостью и неотвратимостью, ни об одной своей идее он еще не говорил с таким увлечением, как сейчас, идя под руку с Бобочкой по лесу, где с каждым шагом становилось темней и темней.

Он говорил, и слова его разбивали пелену тумана, ему становилось все яснее, как воплотить эту тему, чтобы под кистью прежде всего проступила основа замысла и сохранилась перспектива неоглядного пространства!

Пьяные, вонючие пастухи, лоснящиеся жирные крупы раскормленных кобыл, потоки меда и пива, груды мяса, истерические вопли, мелькание задов, голеней, ляжек, толстых, заплывших салом женских ног, лодыжек, колен, локтей, юбок, ржание лошадей, похотливое шевеление плоти — вот компоненты дьявольской оркестровки этой безумной паннонской свадьбы, пьяно орущей на горе подле римского мученика-чудотворца. Трубы, море света и море красок, как на стене сикстинской капеллы, и — вакханалия голых животов, грязных, раздавленных грудей, пьяных ведьм! Эта вакханалия дьявольского, тупого, развратного, чего-то фламандского в нас и вокруг нас должна быть по-брейгелевски темным, бесконечным нашествием троглодитов, которое, создавая фон, звучит грозовым аккомпанементом главной темы, то есть всего сатанинского, чудовищного, змеиного, изначального и первобытного, начиная с липкой грязи под нашими ногами, и эту главную тему картины следовало бы решить как огромный монументальный гобелен!..

Как жалок воскресший Христос, возвышающийся со своим светло-розовым стягом над пьяными, горбатыми старухами, возчиками и скотоводами! Истинный Христос, оказавшийся в нашей паннонской сутолоке, в вонючем содоме наших ярмарок, должен бы восприниматься как высшее начало, извечное неприятие всего плотского и языческого. Он должен быть скалой, скатившейся со звездных высот, а не блеклым и бездарным творением провинциального дилетанта, плохо владеющего темперой.

В пьяной толчее Христос над алтарем вдруг представился Филиппу закованным в железо, мраморным титаном Микеланджело. Его ноги огромны, как базальтовые столбы, вот он взмахнул кулаком, и резкий свист ураганного ветра, словно ножом, разрезал воздух над этим грязным сбродом. Эти руки, эти божественные, неземные кулаки должны подняться на все в нас земное в той неистовой ярости, которая порой накапливается в летние вечера в черных тучах, когда уже слышатся далекие раскаты грядущего потопа, когда под ногами дрожит земля и когда единственный мост, по которому человек может спастись из грязи и смрада, — это астральное, мраморное голое тело титана Христа. День гнева, трубят сверкающие фанфары, возвещая битву, реют знамена, свищут пули, гудит виолончель, звенят арфы, обилие серого и чернильного цветов подчеркивает сверхъестественную белизну мраморной фигуры Христа в противоположность трехцветной печати штирийских молитвенников в руках глупых горничных. Христос ни в коем случае не должен быть бидермейерским блондином — эдаким мечтателем с белокурыми локонами и бородой à la Alfred de Musset в стиле восьмидесятых годов, — Христос вовсе не рафаэлевский гермафродит, о котором грезят старые девы на церковных скамьях. Надо, наконец, написать настоящего Христа, хотя бы для того, чтобы раз и навсегда отбить охоту к псевдорелигиозному заигрыванию с кистью художника и превращению больших художественных замыслов в базарные олеографии! Надо, наконец, показать столкновение нашего языческого, паннонского бытия с этим бледным Человеком, которого повесили, как вора, но который и по сей день остается символом Человека, показать ту ненависть ясновидца, который понял на кресте (находясь на той необычной высоте, с какой смотрят на нас все повешенные), что нечисть под нашими ногами можно вывести только гранитом. Надо показать ничтожный результат двухтысячелетних усилий превратить варваров в людей, — куда там, чего уж больше, когда священники, слуги бога, скорее виноградари и скотники и ближе к своим вонючим женам под полосатыми перинами, чем к нему, который так и остался на виселице! Кроме пьяных ведьм, грязных дорог, где и поныне блеет нечестивый, кроме ярмарочных торгашей и красных зонтов, надо воскресить на полотне и покойников, поднять их из могил, освободить их из этого отхожего места — смрадной помойной ямы наших дней! А над ядовитыми потоками, над волнующейся массой распаленной плоти, над лицами в одинаково застывших личинах маскарадных шутов, над пьяным дьявольским содомом, разрушением и мраком, объявшим в ту ночь церковку на горе, над этими тучами сброда и зияющими могилами, где-то в заоблачных высях должен пронестись неистовый порыв ветра.

Картина позволит