заглянуть в бушующую пучину этого разнузданного веселья, от которого полшага до мерзкого кровавого преступления: ревут пьяные сваты, плещутся на ветру ленты, испуганно бьют копытами лошади, вдребезги летят стаканы, а над всем возвышаются горы обнаженных животов женщин, белых, рыхлых животов, с мельничный жернов величиной, и на них, словно на вздувшихся утробах мертвецов, пляшут тучи пьяных сатурналий, пожирающих мясо с собственных костей и повернувших свои вонючие зады ко всему, что светит людям, и весь этот ад дымится, тлеет и катится в бездну.

Ночной кошмар — дымная, душная от свечного чада церковь, оранжевое мерцание лампад на престолах, а рядом опьяняющий полумрак, блюющая в канаве полураздетая девка, над которой вьется тошнотворно-чувственный Эрос, кровавые струпья и гноящиеся раны перед святым Рохом — рождал в голове Филиппа жуткие в своей обнаженности, выворачивающие душу мысли и образы, которые словно тоже курились чадным дымом грошовой свечки. Они все сильнее сгущались, обступая в темном лесу, как страшные призраки, и его самого, и его спутницу Ксению Радаеву. Филипп считал, что на заднем плане картины надо поставить, как на старинных священных изображениях, купол церковки на горе в окружении лип и лугов, а на переднем плане в грозовом вихре безумной оргии дать всех этих калек и кликуш, пропойц и обезьян с их пудовками, флягами, колбасами, бараньими и свиными тушами!

— Как изобразить запах жареной свинины, шум ярмарки, ржанье лошадей, хлопанье кнутов, как показать варварскую, паннонскую, болезненную страсть иллирцев к движению, заставляющую пьяных возниц гнать лошадей через ветхие мосты и лететь вверх тормашками в грязь, разбивая головы и ломая кости (а ведь эта наша самоубийственная страсть к дроблению костей еще не нашла своего художника!), это уже вопрос чистого вдохновения! Необходимо решиться, взяться за дело, рискнуть.

В лесу становилось все темнее, в лад словам Филиппа по ущельям и долинам разносилось далекое громыхание, испуганно шелестели листья на деревьях. Он говорил о грозовых завихрениях и спиралях, о демоническом смехе, дьявольском хохоте, которому лишь одному под силу низвергнуть наших деревянных божков и нашу вековую отсталость, а в подтверждение его лихорадочным речам в темном лесу, меж огромных столетних деревьев раскатисто хохотала летняя гроза — облака, точно не выдержав чрезмерного груза, в мгновенье ока разорвали небесную твердь в клочья.

Филипп говорил о кипящих, как в котле, страстях, о том, что мятежная плоть еще ждет, чтоб кто-то прислушался к ее дыханию, к ее пульсу, что вокруг кишмя кишат еще невиданные и ненаписанные картины, надо только увидеть и осознать их чудовищную одновременность, их несовместимость, разбросанность, единовременность, их беспричинность и необъяснимость, понять, что жизнь есть лишь непостижимое и одновременное движение разных начал, судорожное столкновение инстинктов и страстей. Филипп говорил, а вокруг с воем кружила буря, она, казалось, с корнем вырвет весь лес и унесет его в глубокую теснину, где горный ручей шумел, точно огромная бурная река. Хлынули темные густые потоки проливного дождя, летели сломанные ветки, черные листья и мох, кричали перепуганные птицы, сверкали молнии, сопровождаемые такими страшными ударами грома, будто разом рушились все каменоломни, пещеры и темные лесистые вершины; казалось, что в зеленых вертикальных зигзагах вставали черные базальтовые титаны, чтоб вырвать из земли деревья, сломать дубы и растоптать двух маленьких людей, спрятавшихся под слабую защиту молоденького бука.

«Suche die Buche»[56], — сказал вчера Филиппу старый Лиепах, досаждая ему за ужином охотничьими рассказами. Однажды в горах Лиепаха захватила ночная гроза, и он, следуя совету своего деда, опытного горца и охотника, укрылся под буком.

«Молнии ударяют в дубы и сосны, но еще ни одна молния не ударила в бук! Weiche die Eiche, suche die Buche»[57], — говаривал старый Лиепах, пожунский советник и первый дворянин костаньевецкого рода, своему внуку — великому жупану Сильвию.

Прижавшись друг к другу, промокшие до нитки, они стояли под буком, лицом друг к другу, и ждали, когда прекратится гроза. Филипп говорил о необозримом множестве богов, о том, что все они, начиная с идолов Конго и кончая одинаково дурацкой темперой на наших алтарях, пользуются одним и тем же реквизитом, пугая верующих громом и молнией. Вымирают целые виды богов, подобно видам животных в природе, а наш сиволапый мужик, несмотря на падучую, коросту и проказу, пляшет, косматый и пьяный, лакает из четверти и, качаясь, идет весь в крови, и никто еще не удосужился его написать. Так и канет все в бездну, ничего не оставив для потомков!

Собранная, спокойная, не моргнув бровью, стояла Бобочка возле Филиппа и слушала его необычайно внимательно и с большим интересом, словно это происходило в теплой комнате за чашкой чаю. Когда в нескольких шагах от них молния рассекла ствол дерева, она сказала — и в этом не было ничего напускного, — что ей совершенно безразлично, умереть сегодня или завтра.

Да, это все-таки замечательно — оказаться в беде рядом с мужественным человеком, за спиной которого прожитая жизнь и который уже подвел под ней черту. Опираясь на такую неиссякаемую силу духа, можно творить!

Острота той бредовой, безумной, по-настоящему катастрофической ночи прошла. Все постепенно бледнело и увядало, как лист после знойного дня. Филипп не осуществил ни одного из своих замыслов, мощной волной захлестнувших его в ту ночь, приготовил было несколько картонов для гравюр, но, так и не начав, забросил их на шкаф. Он ничего не делал, ничего не читал, только лежал и томился от неподвижности и бесплодной скуки.

Сейчас позовут ужинать, там его будет донимать старый Лиепах, потом он потащится в кафе читать газеты, ждать Бобу, а ведь во всем этом нет ровно никакого смысла! А потом он побредет по пыльной дороге обратно на виноградник, усталый, со слипающимися глазами, зная, что впереди тяжелая бессонная ночь.

У трактирщика Шимунека окна еще освещены. Оранжевый свет вырывается сквозь два квадрата в густую темень; на зеленой, как плесень, стене комнаты внизу, в желтом свете керосиновой лампы, видна в золотой раме картина с сюжетом из «Севильского цирюльника» Россини: Фигаро и дон Базилио. Стены — цвета молодой травы, на столе красные сочные ломти арбуза, пивные бутылки, сало, грязные тарелки, из кухни доносится звякание посуды, а хромой Шимунек сидит, сгорбившись над ларцом, и считает деньги: в этот вечер у него было какое-то торжество. Слышно, как в сарае захлопали крыльями куры, из лесу донесся далекий крик совы, ветер прошелестел в листьях, и вновь воцарилась долгая гнетущая тишина. В Костаньевце, где-то внизу, за мельницей, раздался одинокий глухой выстрел. И снова стало тихо. Спят старые соломенные кровли, сараи, спят утки по