о социальных проблемах он говорит довольно путано. Правда, они уже выпили литр ракии и на столе появились новые пол-литра, и каждый из них, наверное, выкурил по двадцати сигарет, и сейчас в пальцах дымится по новой, но рассуждения грека об инфантилизме Филиппа, которое обусловлено замедленным половым развитием, просто-напросто наглость! Что якобы вся его философия не что иное, как запоздалое юношеское томление, с одной стороны, и последняя вспышка чувственности, с другой. А поскольку в организме его уже появились первые признаки старости, то все это выглядит довольно-таки смешно и уродливо. Но почему слова этого грека надо принимать за веру, даже не пытаясь ему возразить? Потому что он дерматолог и доктор философии? Потому что он просидел три года в какой-то крепости? Впрочем, кто знает, сидел ли он вообще в крепости, и кто он на самом деле и откуда взялся? Баллочанский одобрительным кивком сопровождает каждое слово Кириалеса, и Филипп в глазах этого паралитика выглядит обыкновенным слюнтяем и дураком, который позволяет над собой издеваться! Грек рассуждает о живописи, не имея о ней ровно никакого понятия! Говорит избитые фразы и фарисействует так же, как его иезуиты! Да и сам он словно какая-то тайная тень иезуитов. И откуда только его принесло сюда?

* * *

Густой дым в кафе клубится серыми тучами вокруг предметов и людей. Плесневело-зеленый зал с глубокими бидермейерскими сводчатыми окнами, с керосиновыми лампами, бумажными цветами и картиной в золоченой раме, изображающей смерть Кармен, плывет в желтоватом удушливом тумане; на зеленом сукне щелкают бильярдные шары, и это щелканье слоновой кости, сливаясь со звяканьем стаканов, хлопаньем карт и стуком костяшек домино по мраморным столам, создает традиционную, унылую, пьяную музыку провинциальных трактиров.

Капеллан, врач сельской больницы доктор Миттернахт и землемер играют в домино; кто-то громко распространяется об исключительной силе капеллана, уверяя, что тот за одну ночь чуть до смерти не замучил трех известных своим темпераментом дамочек: сначала докторшу, за ней супругу старшего инженера и, наконец, почтмейстершу, впрочем, и Резика, жена пречестного отца-настоятеля, тоже не осталась в ту ночь обойденной. Сквозь табачный дым и вонь кислого вина грохочет противоестественный варварский смех, одинаковый во всех трактирах этих заболоченных лесов, и здесь же, у кассы, Филипп рассуждает об «одухотворении материи».

Филипп еще не пьян, но уже изрядно на взводе. Он в смятении. Его бьет внутренняя дрожь, нервы напряжены до предела, смятение растет и постепенно парализует его волю, у него уже нет сил владеть собой. Это видно и по тому, как он курит, как нервно скручивает все новые и новые сигареты, как все чаще и стремительней опрокидывает рюмку за рюмкой, как беспокойно летают пальцы от портсигара к мундштуку, от мундштука к графину, от пуговицы на пиджаке к бровям, хватаются за предметы, потом судорожно сжимаются и, разжавшись, снова продолжают свой все более и более тревожный бег.

В этой встревоженности видна кровная обида человека, оскорбленного наглостью и бесцеремонностью какого-то иностранца, который явился неизвестно откуда и на глазах близких ему людей оскорбляет и мучает его вот уже несколько дней.

Бобочка сначала сидела у кассы, клала ваниль в стаканы с пуншем, отпускала кусковой сахар, кому-то налила рюмку полынной, одновременно внимательно прислушиваясь к разговору за столиком по соседству, а потом пересела к ним и лишь время от времени поднималась, чтобы сделать какое-нибудь распоряжение, и снова подсаживалась к троице, которая допивала третий графин.

Сегодня вечером она чувствовала себя особенно измученной. Так бывает перед болезнью — усталость, головокружение, постепенно переходящее в полуобморочное состояние, упадок всех физических и душевных сил. Хватит с нее дыма и смрада. Она по горло сыта и разговорами и сливовицей. И этим своим паралитиком в целлулоидовом воротничке, который по-идиотски кивает головой и радуется каждому меткому словцу грека: Филипп вызывает в нем явную антипатию, вот он и радуется, что нашелся человек, который может вправить мозги художнику! Кириалес, конечно, умнее, и нервы у него еще не разыгрались, но сливовица уже ударила в голову, и его все больше тянет пить. Он тоже устал и разбит, и у него где-то глубоко в душе сидит затаенное желание напиться до бесчувствия и свалиться в придорожную грязную канаву. Наскитался по белому свету, а тут еще пристал с ножом к горлу неврастеник со своей «одухотворенностью материи». И что это за проклятая «одухотворенность материи»?

— Ради бога, не морочьте мне голову вашими прописными истинами.

— Вы мне не даете закончить мысль, перебиваете на каждом слове, и так бесцеремонно, что это уже становится наконец невыносимо! Прошу вас, дайте мне объясниться. Сказать то, что я думаю! Я уже говорил, что для творческого процесса характерно состояние одухотворения, без которого немыслим…

— Простите! Но слово «душа» обозначает лишь известное состояние тела! Душа связана с телом, это очевидно и само собой разумеется.

— Вот видите, вы совершенно не даете мне говорить. Неужто от ваших тибетских занятий у вас ум за разум зашел! Питаю скромную надежду, что вы все-таки будете настолько любезны, что позволите написать художнику картину, позволите ему сесть, забыть о себе и, в состоянии полной отрешенности от мира, написать картину, как, скажем, Рембрандт писал свой «Ночной дозор» или «Встречу в Эммаусе», ведь это, черт возьми, в каком-то смысле не так уж естественно и банально, разве нет? И не так уж исключительно обусловленно, как вы говорите, телом, и это вовсе не «известное состояние тела», а выдающееся и чрезвычайно редкое явление, не имеющее ничего общего с вашим «телом»!

— Да, вы это хорошо сказали: не так уж естественно! Рембрандт — явление неестественное, это я допускаю! Неестественное, но ни в коем случае не сверхъестественное! В живописи (разрешите мне включить сюда и ваши полотна) я не нахожу ничего сверхъестественного! Нет ничего неестественнее, чем ходить на задних лапах, то есть, простите, я хотел сказать: ходить на задних лапах столь же неестественно, как быть Рембрандтом! Пожалуй, даже еще неестественней! А полтора миллиарда четвероногих ходят на задних лапах! Находите ли вы это явление сверхъестественным? Я лично ни в малейшей мере! А наша так называемая цивилизация не что иное, как удаление от естественного, поскольку все, что мы подразумеваем под этим словом, находится в прямой зависимости от того факта, что некоторые четвероногие ощутили совершенно неестественную потребность подняться на задние лапы! Неестественную потому, что в природе это случай единственный, но вовсе не сверхъестественный. Я, по крайней мере, не нахожу здесь никаких элементов нематериального. Все в нас материально, все связано с телом, какая-нибудь «Встреча в Эммаусе» Рембрандта