— Но, простите, вы почитайте, пожалуйста, что об этом пишут сами создатели! Поэты и философы всех веков сходятся на том, что подлинное художественное творение обладает какой-то неподдающейся разумному осмыслению суггестивной силой, и эта непостижимая сила, эта потрясающая убедительность художественной материи не носит материального характера, вернее сказать, не носит исключительно материального характера и ее не так-то просто объяснить, как это представляется вульгарным материалистам!

— Извините, пожалуйста: к «подлинным художественным творениям», которые, по вашему мнению, обладают какими-то недоступными нашему пониманию суггестивными силами «сверхъестественного происхождения», вы относите и свою собственную художественную продукцию?

Озлобленная наглость вопроса уколола Филиппа, как иглой. Казалось, и в без того болезненный нервный узел впилось ядовитое жало, в голове волнами заходило знакомое уже ощущение непонятной тревоги — в такое состояние приходят змеи при звуках флейты заклинателя.

Сейчас надо стать грудью на защиту своих произведений, схватиться с этим невеждой не на живот, а на смерть! Но, мысленно окинув усталым взглядом, словно сквозь пелену тумана, свои жалкие творения, вспомнив свои бесплодные потуги, Филипп, с трудом ворочая языком и вперив в пространство стеклянный взгляд, тихо, учтиво, вежливо, почти угодливо спросил, что хочет сказать Кириалес?

— Полагаете ли вы, что ваши собственные полотна являются доказательством того, что художественная продукция обладает какой-то сверхъестественной силой? Считаете ли вы себя адептом каких-то высших миров, недоступных вульгарным материалистам и простым смертным?

Это было брошено грубо и свысока, словно разговор шел перед зеленым сукном судьи и присяжный переводчик растолковывает неясные подсудимому понятия на его безграмотном идеалистическом жаргоне.

Но ведь он, Филипп, говорил не о себе, а о Рембрандте, и с его стороны это было проявлением деликатности, а этот тип бестактно вывернул все на свой лад. Невозможно говорить о таких психологических тонкостях языком юридической или гимназической логики. Алогичность эстетических эмоций является первой предпосылкой эстетики: иначе как объяснить, что часто достаточно одного цветового пятна, одного мазка или одного слова, чтобы вызвать чувство наслаждения, красоты, сочувствия или силы, времени и пространства и прочих жизненных потенциалов и радостей! И пусть Кириалес объяснит — если сможет! — силу этого алогического воздействия искусства на души людей с помощью своей логики «тела».

— Логика! Вы произносите это слово, сударь мой, с презрением прирожденного художника! А что такое, по вашему мнению, логика? Вы полагаете, что взятая в твердый переплет книга, скучное тиканье часов на черной плите под распятием — это логика, а воробьи, весело чирикающие на деревьях, радующиеся майскому солнцу, не имеют к ней отношения? Логика заключает в себе целый комплекс ясных, прозрачных, как стекло, систем, ценность которых наверняка в миллиарды раз больше всяких ваших художественных миров и конструкций! А разве, прошу прощения, философия элеатов, Платона и так далее, вплоть до знаменитого вопроса Канта: «Was ist Wahrheit?»[59], обладает меньшей ценностью, чем безнадежно глупые наивности какого-нибудь Бенвенуто Челлини? Помилуйте, существование дистанции между чистым и практическим разумом, непостижимое без логики столкновение априори и апостериори, неясная масса Кантового Grundstoff’а[60], математическая трансцендентность понятия бога, это, дорогой мой, далеко не гимназические уроки. Система Данте прозрачнее всего там, где царит в чистом виде логика томистов! Ни альбигойцы, ни лютеране, ни якобинские посредственности (подобно смешным эпигонам) не смогли бы сделать без логики ни одного шага в своем так называемом движении. Держали ли вы когда-нибудь в своих руках мозг человека? Чувствовали ли когда-нибудь тяжесть этих тысяча четырехсот граммов серой массы? Знаете ли вы, что такое человеческий церебрум? Если бы вам, как мне, пришлось двадцать тысяч раз кроить и резать это церебральное вещество, вы бы задумались не только над интуитивной, но и над другими функциями нашего мозга.

Слушает Филипп, как из уст этого отвратительного человека бесконечным солитером выползают тяжелые слова, необъятные понятия, они надвигаются на него, вьются над ним, обхватывают его голову, точно свинцовыми компрессами, и Филиппа мутит, как от ядовитых испарений. А черный человек сидит перед ним в густом облаке дыма, его запекшиеся кровавые губы шевелятся, точно две пиявки, и он цедит сквозь зубы о трансцендентальной дедукции, об игре понятий между Эйлером, Ньютоном и Гюйгенсом и с такой иронией жонглирует старомодными метафорами Канта «Auf den Flügeln der Ideen»[61], словно тот его подмастерье и они вместе пишут фельетоны в «Rigaer Tageblatt». Говорит об аналитике понятий, о трансцендентальности Пространства и Времени в столкновении с проблемами физиологии; о том, как философские схемы конца восемнадцатого столетия отразили, с одной стороны, довольно развитую ступень мышления, а с другой — напоминали типичную для барокко легкую инструментальную пьеску, пустейший мотивчик которой окрашивает все действия, чувства и мысли, так что все, переходя из одной логической категории в другую, минует эту музыкальную среду «логической» барочной философии, подобно вибрирующему в воздухе аккорду, который уже утерял силу, но все еще сохраняет свои свойства и постепенно умирает, растворяясь, как дым. («Но, разумеется, чтобы понять это, нужно иметь слух, господа же художники, поскольку они глухи от рождения, обычно полагают, что подобных явлений вообще не существует!»)

Поток слов захлестывает Филиппа, он ощущает глубокую, прямо-таки органическую потребность дать отпор этой назойливой, явно мистификаторской и лишенной какой-либо серьезной основы болтовне, но в то же время понимает, что не в силах совладать с уймой неясных и малоизвестных ему фактов, которые выглядят вполне убедительными, липнут к сознанию, как гуммиарабик. И Филипп начинает чувствовать себя, как муха на клейкой бумаге.

А русско-левантийский мистификатор разглагольствует о том, что если человек в своем развитии достигает уже такого уровня, что может почувствовать в своем хребте эволюцию позвоночных, почувствовать на себе процесс, превративший его из четвероногого бессловесного животного в двуногое существо, почувствовать свой человеческий церебрум как космическую доминанту и увидеть в метаморфозах своего собственного эмбриона этапы, через которые прошли все организмы — от простейшей клетки до жаберных, от жаберных до земноводных и до его собственного церебрального вещества, то такой человек вправе не позволить вводить себя в заблуждение ничем, в том числе и мистерией живописи!

— А то, что живопись, к сожалению, до сих пор еще существует, говорит лишь об отсталости мышления! Отражать жизненные явления сегодня, в эпоху бихевиоризма, примитивными символами и аллегориями, на мифологический манер, так же отстало, как отсталы египетские иероглифы в сравнении с любой простейшей современной формулой! И вот приходит не очень одаренный и не очень образованный художник и требует, чтобы Кириалес «логикой телесных доводов» объяснил тайну эстетических эмоций! Получать