Филипп хотел было распрощаться и уйти, но его не отпустили, особенно настойчива была Боба.

— Нелюбезно с вашей стороны два дня пропадать, а теперь две минуты посидеть и тут же удирать!

Услыхав о кавказской жженке, Баллочанский отложил газеты, пришел в хорошее настроение и радостно, как собачонка, завертелся вокруг Кириалеса: резал лимон, лазил в старый разваливающийся шкаф и рылся там в измятых свертках и пакетах, носил из кухни бутылки, специи, оживленно сновал по комнате и все время напевал себе что-то под нос.

Филипп остался сидеть возле Бобы. Разговор не клеился. Он подошел к столу и взял в руки газеты, которые читал Баллочанский; газеты были старые, многолетней давности, замызганные, сальные, исчерченные карандашом, с вытертыми и смазанными буквами.

«Что мог читать Баллочанский в этой истлевшей, замусоленной газете? Причем так долго и с таким интересом?»

В самом низу колонки в отделе хроники внутренней жизни были подчеркнуты красным карандашом несколько строк:

«Вчера вечером по распоряжению государственной прокуратуры арестован в своей квартире известный адвокат, доктор Владимир Баллочанский. Обвиняемый отправлен в камеру предварительного заключения по ходатайству высшей судебной инстанции на основании иска, представленного банками, в которых упомянутый доктор служил в качестве юрисконсульта. По делу начато следствие».

«Лермонтовская» жженка, которую сварил дерматолог, в самом деле оказалась необыкновенно вкусной. Первую порцию выпили за несколько минут; принимаясь варить вторую, Кириалес заговорил о смерти. Голубоватое пламя горящего спирта, казалось, лизало его смуглое лицо. В комнате было уже совсем темно, на стеклянной поверхности сосуда в неверном свете голубого огня отражались все вещи. Баллочанский тупо уставился в трепетные огненные змейки; голос грека, точно странная усталая птица, трепыхая крыльями, кружил над постелью Бобочки, над ее красным кимоно, по темным углам, вокруг пыльных коробок на шкафу и сеял черный мрак; становилось все темнее, все непроглядней, лишь, потрескивая, тускло мерцала свеча да время от времени у подбородка Кириалеса жаром рдела трубка.

Кириалес говорил о смерти и о том, как мертвецы мечтают вернуться на этот свет.

— Какие горячие, какие сильные, должно быть, эти мечты среди трухлявых досок и бумажных подушек! Как бы вернуться и начать все сначала? Эта навязчивая идея возникает в гниющих головах покойников, точно мыльный пузырь пьяного бреда, и катится над могилами прозрачным стеклянным шаром, наполненным зеленоватым светом, в котором клубится что-то таинственное, теплое и могучее, сладкое, как горячая жженка, манящее, как теплая постель, и приятное, как тело после купанья, — мерило жизни, капля того жизненного эликсира, который наполняет теплом наши жилы. И все под землей так необычно. Вокруг гробов много стеклянного дыма; оледенев, он причудливыми линиями окружил мертвые предметы, и мысли здесь бьются, как пламя горящей жженки в стеклянной чаше: вот бы ощутить боль старой раны, снова начать двигаться, дышать, вернуться туда, откуда тебя вынесли, как восковую куклу, как именинный торт в лакированной коробке, украшенной кружевами. Жизнь разверзлась, будто зияющая рана, а как было бы сладостно вновь прикоснуться к этим ранам с запекшейся кровью! Только почему-то окоченели пальцы, точно от камфоры, пальцы холодные, и все кругом холодное, как лед, и прозрачное, как слюда, и пустое, как место, на котором болел вырванный зуб, которое сейчас вылизано языком и охлаждено кокаином, на котором была кровавая дыра и гнойная рана, а теперь их нет, только гнилой зуб, которого нет, и совершенно холодный, мраморный, чужой язык. Тут, на этом месте, был зуб, был отек, билась в жилах кровь, плакал от стыда незаконнорожденный ребенок, как сейчас плачут другие незаконнорожденные дети, и так все и движется по непостижимым амплитудам. Наивная девочка превращается в блудницу; один убивает жену и зажигает у себя над головой крышу, другой не знает, чего хочет, и бродит бесцельно по свету, — вот так и тянется это субъективное существование; наступают туманные утра, подходят паровозы, надо умирать, а когда все успокоится и превратится в раздавленную груду гнилого тряпья на рельсах, мечтания начинаются снова, теперь уже в могилах, покойникам наверняка грезятся освещенные окна и теплые комнаты, и они думают о том, как приятно иметь зонт и галоши, когда идет дождь, и не иметь долгов!.. А вы когда-нибудь были на грани самоубийства?

Пьяный грек задал вопрос так внезапно, что Филипп растерялся, не зная, что ответить. Впрочем, Кириалес и не ждал ответа. Он был во власти собственных мыслей и, помешивая стеклянной ложкой горящий напиток, все глубже погружался в мрачные лабиринты безумия.

— В голове самоубийцы, когда он уходит туда, откуда нет возврата, кипят образы, воспоминания, желания, окружающие его в ту минуту, когда он решил броситься под поезд (примера ради, беру случай весьма вульгарного самоубийства под колесами локомотива): густой осенний туман, за мостом пыхтит и жалобно гудит задымленный паровоз, а внизу, под мостом, течет грязная вода… еще темно, утро только забрезжило… Теплый клубок жизненных сил, что носит человека по свету и заставляет участвовать в опасном всеобщем движении, клубок плоти, тепла, воспоминаний, инстинктов, красоты, страха — все это мозг вбирает в себя, как в раковину, и все это зияет, как открытая рана; в последние секунды, когда разверзается рана, грудь в последний раз вбирает воздух, а веки смежаются, в последние секунды жизни перед тем, как окончательно спустится занавес и будет сделан решающий шаг в небытие, в эти две-три последние секунды открываются просторы, такие же необъятные и такие же яркие, какой была жизнь человека, рвущего с жизнью. И этот разрыв, вероятно, все же очень болезненный. Кровавый! Возбуждение, бред, лихорадочный страх перед — все-таки! — неизвестностью, болезненная тоска по всему теплому, привычному, дорогому: дому, кушаньям, детству, — одним словом, по всему тому, что приятно тешило нервы и мозг, желудок и кожу, тело и кровь. А вместо всего этого — смерть: холодный наркоз, ледяной, точно компресс из камфоры, таинственный дымок над железной дорогой, паровозом и телефонными проводами, что гудят на ветру. Пуповина разорвана, грязная холодная вода расступилась, и воцарился беспросветный, мирный, тоскливый мрак. Итак, прыжок под паровоз, — возврата нет, зажмуриваешь глаза, тело судорожно и неистово протестует, но неотвратимость последнего движения уже наложила свою печать, возбуждение падает, все становится холодным, безразличным, появляется усталость, и наконец остается одна-единственная мысль… О чем бы вы думали в последний миг жизни?

— Я бы думал о своей жене Биби, которая прыгнула с третьего этажа и разбилась насмерть! А на похоронах, шагая за ее гробом, я нюхал надушенный Бобочкиными духами платок и грезил о ее теле.

Голос Баллочанского необычайно взволновал Филиппа. Он напряженно размышлял, какова бы была