тривиальный и неинтересный. А близорукий заика-паралитик, сошедший из-за этой женщины с размеренной колеи жизни и попавший в переплет, к которому ни в какой мере не был подготовлен, просто-напросто живой труп.

Сперва Филипп отнесся к ее окружению равнодушно, хотя и с некоторым подозрением; на начальной фазе знакомства, после первых банальных слов и взглядов, Филипп увидел, что ему ждать нечего. Да и что мог ждать от костаньевецкой кассирши человек с расшатанными нервами, с подорванной волей, с глубоким (по сути дела маниакальным) убеждением в бесцельности своего существования, с чрезмерно обостренным и надломленным интеллектом. Хорошо! Он приходит каждый вечер в кафе, садится у мраморного столика, на котором стоит касса (подле самого шкафчика с растрепанными лексиконами), читает «Daily Mail», пьет сливовицу и коньяк, выкуривает по сорок сигарет и следит за красными шарами, снующими по зеленому бильярдному сукну. Так проходят ночи. Бобочка за кассой звенит столовым серебром, отсчитывает куски сахару, время от времени оборачивается к буфету, наливает ликеры и пунши и сдержанно улыбается его остротам. Возбужденный бессонной ночью, коньяком, разгоряченный присутствием женщины, у которой под черным шелком ему видится гибкое и необычайно стройное тело, Филипп пускает кольца дыма и остроумно рассказывает-о себе и своей жизни, а Бобочка молча улыбается. Бобочка настолько умна, чтоб не говорить глупостей, однако никаких других признаков интеллекта Филипп в ней не замечал; раза два-три по ее высказываниям можно было заключить об элементарных пробелах в ее образовании, но обычно кассирша весьма умело их скрывала. Филипп знал, что она окончила какие-то курсы в католических пансионах, говорила на многих языках, могла высказаться о некоторых вещах так, словно это суждение было ее собственное (что Верди, например, нисколько не слабее Вагнера, или, что Мунх больше лирик, чем художник), но шарм всему этому придавал ее надтреснутый альт, ее красивые седоватые волосы и по-девичьи ясные глаза, поблескивающие в дыму ярко-зеленым, теплым, люминесцирующим светом.

Подружившись с этой несчастной и сдержанной дамой, Филипп незаметно подпал под ее влияние. Она не всегда была такой, как сейчас. Из массы фотографий, которыми она его заваливала и которые рассказывали о ее путешествиях, об обстановке ее квартир, о ее собаках, лошадях, автомобилях, было видно, что она не всегда служила кассиршей; в доме этой женщины были и ценные ковры, и книги, и бюсты, и картины, и тяжелые кованые клетки с тропическими птицами. Она каталась на яхте по греческим водам, любовалась закатами северного полуночного солнца, миллионы, в полном смысле этого слова, миллионы проходили между ее пальцев, и надо было обладать большой моральной силой внутреннего сопротивления, чтобы не сломиться под тяжким гнетом страшной действительности, обрушившейся на ее плечи.

Симпатия к этой женщине зародилась в Филиппе именно из-за ее сломленности и беспомощности. В самые интимные минуты Бобочка говорила о тщетности всякого сопротивления, признавалась в том, что понимает и видит, что докатилась до последней черты; и это ее состояние полного изнеможения в кровавой борьбе с непреодолимым и вызывало у Филиппа все возраставшее чувство симпатии. Однако и здесь с самого начала обнаруживались невероятнейшие вещи. Как-то сразу после обеда, когда жара стояла собачья и в кафе никого не было, Филипп, войдя туда, увидел на коленях у Бобочки маленького пикколо. Мальчик якобы занозил руку, и она вытаскивала ее иглой; но не видно было ни иглы, ни занозы. Обняв голову подростка обеими руками, она так впилась губами в его губы, что даже не заметила, как вошел Филипп. А однажды Боба запоздала на свидание на раскорчеванной полянке, возле старого муравейника, где они впервые встретились после того нелепого ужина у Лиепаха. Пришла сконфуженная, перепачканная мокрой землей (всю ночь перед тем моросил дождик) и стала уверять Филиппа, будто зацепилась за перелаз на черном пару старшего дорожного мастера и упала, А позже в кругу Лиепаха ходили слухи (особенно распространяемые его матерью), будто эту женщину видели ночью на том же пару с новым лесничим.

А случай со старым Корнгольдом? Старый Корнгольд, крупный венский промышленник, огромный, астматический носорог весом в сто тридцать килограммов, владел четырнадцатью паровыми лесопилками и через год приезжал в свои костаньевецкие леса и останавливался в охотничьем домике, купленном тотчас же после переворота в турчиновской епископской экономии. Вот таким образом он как-то ночью и очутился возле Бобочки.

Старый Корнгольд был якобы ее довоенным знакомым еще радаевских и будапештских времен (а впоследствии ее первый супруг, министр, поддерживал с ним деловые отношения), и в те ночи шампанское лилось рекой. Однажды в субботу он пригласил Филиппа и Бобочку поужинать в своем охотничьем домике, в Турчиновском лесу.

В пасти Корнгольда исчезали куски рыбы и заливного под майонезом, как в пасти голодного нильского бегемота; красный как рак, потный, в шелковой рубахе, он тяжело, точно огромное подводное млекопитающее, с хрипом втягивал в себя воздух, отрезал толстые ломти мяса, дробил лед, пил вино, курил, плевал и довольно остроумно рассказывал о чревоугодии и чревонеистовстве. О том, что это его сорок третья сигарета, что фарингит мучает его уже семнадцатый год, а господа отоларингологи с блестящими зеркалами на лбу промывают ему горло ляписом и еще какими-то вонючими жидкостями, но ничего у них не получается ни с ним, ни с множеством других людей, которые курят и по пятьдесят сигарет в день. А горло, конечно, от табака жжет, и во рту горечь и вонь, отвратительная вонь, и это неприятно и мерзостно со всех точек зрения. И с какой, собственно, стати эта трава дымится у тебя под носом, никто толком ответить не может, как, впрочем, и на многие другие вопросы. Вот, скажем, эта спаржа, форель, черный кофе, коньяк, зубочистки и прочее, что в наших глазах составляет комфорт городской жизни, с мылом, зубными врачами, моторами, автомобилями и скучнейшими заседаниями за обтянутыми зеленым сукном столами директорских советов в кабинетах, где обычно висят наимоднейшие глупости в качестве открытий живописи, — ведь все это находится в полном беспорядке, хаотически загромождая наш быт.

— Ich mag die moderne Kunst nicht, das alles zusammen ist Dreck und Blödsinn! Sie sind auch ein moderner Maler, was? Haben Sie welche Bilder zu verkaufen, ich kauf Sie Ihnen ab! Schreiben Sie mir, bitte nur, die Ware, die Sie mir verkaufen, brauch ich nicht einmal zu sehen! Zwei Tausend Schilling? Ja? Einverstanden? Abgemacht![66]

Покуривая сорок третью сигарету, старый, толстый, с жирной шеей Корнгольд грыз зубочистку и рассуждал о своих жировых отложениях, о неправильном обмене, о спарже, мясе, рыбе, о своих делах по