наслаждение от музыки и картин может только невероятно отсталый в культурном отношении человек, а раз уж такой человек отстал настолько, что может наслаждаться примитивными иероглифами, то трудно определить, какое искусство на него, собственно, действует (если вообще действует), во всяком случае, ничего сверхъестественного здесь нет, это точно! Прежде всего в нас много усвоенного, приобретенного воспитанием, муштрой, выучкой, в нас выдрессированна привычка к ретроспективным воспоминаниям о когда-то пережитом. Мы разматываемся как клубок. А когда заглядываешь в собственное нутро, это всегда вызывает сентиментальные чувства. Взгляд назад порождает грустную покорность перед бренностью и скоротечностью жизни. Наше самодовольное и суетное «я» очень охотно вспоминает «самое себя» в прошлом. Классики. Вергилий: «Forsan et haec olim meminisse iuvabit»[62]. (Кто из нас не видел скверных иллюстраций, на которых Данте впервые мечтает о Беатриче, и кто из нас при этом не подумал о себе?) Лавры! Мраморные бюсты! Нет в мире человека, который хоть раз в жизни не представил себе своего мраморного бюста. Словом, романтические бредни, обычно связанные с любовными переживаниями. Воспоминания, Наше «я» разнеживается от воспоминаний. Наше «я» частенько развлекается мыльными пузырями, однако далеко не каждый представляет себе, что речь идет исключительно о мыльных пузырях и лимонадной пене. В жизни человека случаются минуты слабости, когда даже самые черствые натуры настроены по-женски сентиментально и с удовольствием глотают слезы умиления! И тут я с вами согласен, некоторое действие оказывают стихи, интимная прелесть стихов и картин. Все мы предавались мечтам в лиловых сумерках, и у всех в памяти живут милые и тихие движения милых и тихих женщин. Увидеть это запечатленным на полотне всегда приятно! Так оно и должно быть! Иначе не было бы красоты вообще. Ни этого вашего лиризма, ни, наконец, поэзии и живописи, как логического завершения этой лирической настроенности. Но опять же я решительно утверждаю, что в природе этого действия нет ничего нематериального, а тем более сверхъестественного! Мы, как эхо, отзываемся на чужие переживания собственными воспоминаниями! Наша телесная, физиологическая, а другими словами, если хотите, наша духовная сущность становится в это мгновение музыкальным инструментом. Люди создали себе весьма лестное представление о сверхъестественной утонченности этого «инструмента», забывая, что он не что иное, как необычно запутанная система довольно длинных и подвижных кишок с разными отверстиями и привесками!

— Пожалуйста, без пошлостей…

— Разве я должен отвечать за жизненные факты, которые вам, как профану, кажутся пошлыми? Мало того, я пошел, собственно, на трансцендентальную уступку вам, объявив наше тело инструментом! Я не так немузыкален в ваших комплексах, как вы в моих. Я даже допускаю, что существуют такие произведения искусства, на которые мы отзываемся так, словно они водят по нас смычком, как по натянутой струне! Но считать этот отзвук возвышенным, непостижимым и даже сверхъестественным явлением, мне кажется, по меньшей мере нескромно: мы не отдаем себе отчета в нашей физической ничтожности и во всех прочих, вытекающих из нее свойствах.

Бросив первую свою реплику, Филипп тут же понял ее несостоятельность. За вечер грек произнес уже несколько сотен фраз. Хорошо, Филипп не согласен с его теориями, однако сама манера его изложения не так уж заурядна, чтобы ей можно было противопоставить дешевую фразу о том, что это пошло! Желая как-то поправить дело, Филипп, весь покраснев, забормотал:

— Вы нарочито грубы в своих заключениях и просто-напросто жонглируете определенным набором жизненных истин, играете на парадоксах. Все это по сути дела пустая болтовня! Ведь очень просто, встав на такую точку зрения, которая на первый взгляд не лишена убедительности, переворачивать смысл с ног на голову. Это пустозвонство, игра в слова, вид нигилизма, и только, а пустозвонство и нигилизм — почти синонимы. Вы ни за чем на свете не признаете высшего смысла!

«Плохо говорю, — думал про себя Филипп. — Ни одного конкретного возражения! Разбивать его взгляды надо более мощными средствами! Но с какого боку подойти, каким путем? Нигилизмом тут и не пахнет, позиция грека вовсе не голый нигилизм! За всем этим кроется что-то темное. Это не пустая болтовня!»

Сергей Кириллович Кириалес смотрит на сидящего перед ним растерянного, с издерганными нервами человека и думает о своих собственных расстроенных нервах. Если бы этот недоумок-художник знал, что с ним разговаривает безвольный человек, сущая развалина, старая истлевшая тряпка, непригодная даже для того, чтобы об нее вытереть ноги! Он-то, Кириалес, старый искушенный диалектик, понимает, что в словесном споре самое главное — бить противника его же собственными доводами. Прочесть в душе человека его уязвимые места и выдать их ему, чтобы он послушал самого себя, — в этом альфа и омега диалектики! А прочти кто-нибудь его собственные мысли, какая бы жалкая вышла картина! С первого же дня он заметил, что художник сомневается в себе, сомневается в своих способностях. И он тут же поймал его, как собака перепелку. А сейчас вот (из-за пьяного тумана ему его даже немного жаль) издергал его, хотя все это лишено всякого смысла.

— Жизнь, и искусство в том числе, не обладает каким-то определенным, а тем более — высшим смыслом! В нашей жизни все так устроено, что даже самые дорогие для нас мгновения по сути дела совершенно бессмысленны. Приятное щекотание нервов не нуждается в каком-то высшем смысле, хотя от этого нисколько не теряет своей привлекательности. Скажем, тело женщины, стакан вина, сигарета, дым, осень, сливовица… ваше здоровье, дорогой маэстро, давайте чокнемся и выпьем за здоровье госпожи Радаевой!

Филипп хмуро чокнулся, выпил за здоровье Бобочки и все так же хмуро и раздраженно заметил:

— Все окружающее вам кажется грязным, как накожные болезни! Какой-то дерматологический взгляд на вещи! Я, к сожалению, не дерматолог!

Сергей Кириллович едва заметно улыбнулся про себя себе и своим собственным горестям.

«То, что он дерматолог, далеко не худшая его сторона! Вот сидит перед ним потерпевший крушение художник, бывший, в сущности, человек, у которого в жизни, похоже, нет абсолютно никакой цели, кроме как обманывать самого себя эстетским филистерством (и так на протяжении всей жизни систематически обманывать себя гипотетическим существованием живописного таланта!), сидит поседевший, обрюзгший, с синими кругами под глазами, испитой человек и не может взглянуть на себя в зеркало, смотрит, так сказать, вообще и полагает, что необычайно прозорлив. Как это все печально!.. Сидит тут с этой кассиршей в вонючем трактире, целыми ночами болтает о воздействии невидимых сил, о магических излучениях, о чудесном значении горящего в нас святого огня, а по сути дела прилепился к этой страстной, несчастной бабе, и вот теперь они все трое катятся в глупом и