– Правду… – пробормотала Кася, гладя ее по голове, – у каждого она своя, Бекки, и ни у одного не похожая на чужую. Мать учила, что чистая любовь не про страсть, а полна одним лишь состраданием. Только в одном направлении то чувство. От любящего единственно. Ничего не ожидается взамен. А потому какого бы зверя ни полюбила, но если это взаправду, то будешь сострадать ему, хоть бы по локоть его руки в крови были. Так что, видать, истинно у тебя. Про него ничего не скажу. Но такая любовь, Бекки, страшная штука. Особенно тут, где ни на секунду нельзя забывать, кто ты и кто он. Иначе перекроет весь твой разум по-черному, совсем его на пьедестал возведешь, а себя уложишь в его ноги, в самую грязь. Не забывай никогда, что нацист он!

– Куда уж грязнее, Кася. И так я была в самой грязной грязи, когда нашел он меня.

– А теперь ради него ты готова… Эх, дурная ты сейчас, все он тебе затмил. Скажешь ему, что с тобой эта душегубица сделала?

Ревекка испуганно вскинула голову:

– Что ты, Касенька, нет! Вдруг в пылу глупость сотворит и навлечет на себя беду. И так он мне много добра тут сделал, собой рискуя.

– Ох, дурная ты, Бекки. Пусть и спас он мне жизнь, а скольких не спас или того хуже…

Кася не стала договаривать. Ревекка и не пыталась с ней спорить.

– Иногда он смотрит на меня по-особенному, – сказала она, прикрыв глаза. – Нет, не то, Кася, имею в виду, не как мужчина на женщину – а как положено, как эсэсовец на еврейку. Это бывает мимолетно, но я сразу улавливаю, это как будто зверь мечется, пытается забыть свою плотоядную природу. Но эти усилия ломают его. Я это вижу. Ум за разум у него заходит. Иногда мне хочется, чтобы он дал себе волю и ударил меня, наказал за все, что ему приходится переживать сейчас.

Кася ничего не ответила. Она пыталась про себя понять, как же так случилось, что самое несчастное существо на земле стало само себя же винить за то, что сделал с ней ее истязатель. Неужели и такое любовь способна сотворить? Тогда не надо этой любви Касе никогда. Во имя всего святого.

Каждый день Ревекка с ужасом ожидала возвращения красивой надзирательницы с белокурыми волосами, но та не являлась. Ревекка знала, что та женщина неминуемо придет, ни за что не оставит ни ее, ни… его. В лучшем случае снова изобьет, а если в списки в газ добавит или – еще страшнее – выдаст его? Такое ожидание пожирало быстрее любой болезни.

Уйдя в свои мысли во время работы, Ревекка не сразу поняла, что повеяло гарью.

– Что-то горит. – Ирена настороженно вскинула голову и посмотрела в окно. – Езус-Мария! Третий крематорий горит!

Девушки побросали свои дела и кинулись к выходу. К крематорию уже мчались эсэсовцы на мотоциклах и велосипедах.

– Пожар? – озадаченно проговорила Кася, но Ирена покачала головой.

Действительно, происходило что-то странное. Раздались выстрелы. Эсэсовцы обстреливали крематорий. И вдруг, как гром среди ясного неба, раздались… ответные выстрелы! Женщины изумленно переглянулись.

Выскочила Манци и закричала:

– В барак, быстро!

Женщины кинулись внутрь, но на ходу оборачивались, пытаясь разглядеть, что происходило возле третьего крематория. Огонь уже полностью скрыл стены, лишь высокая труба торчала из пламени и дыма.

– Это восстание, – все еще не веря, прошептала Ревекка, – восстала зондеркоманда. Они дали отпор!

– Ах, господи! – проговорила Ирена, продолжая неотрывно смотреть в окно. – И с чем же они пошли, горемычные, с баграми и ножами для резки халы[43]?

– Багры не стреляют, – покачала головой Кася.

– На этот огонь готова глядеть вечно. Гори ярко! Гори ярко, адская машина! – шептала Беата.

Выстрелы продолжались. Эсэсовцы, ехавшие на мотоциклах из-за ворот, неожиданно повернули и помчали ко второму крематорию.

– Теперь во второй! Неужели и там? – не скрывая восхищения, прошептала Ревекка.

В глазах ее плясало пламя горящего третьего крематория. Не мигая она уставилась на кровавые отблески. Она чувствовала, что это вот-вот произойдет, боялась пропустить священное мгновение. И вот труба в отчаянии загудела и начала со страшным грохотом опадать. Куски медленно валились в пламя и исчезали в нем, обласканные огнем и укутанные дымом. А вскоре дрогнула труба второго крематория. Дрогнули губы женщин – впервые за долгое время они счастливо улыбались.

Никто из восставших не выжил. Так, по крайней мере, сообщили заключенным на поверке. К великому удивлению не только охраны, но и остальных узников, у восставших были и взрывчатка, и малокалиберные пистолеты, и парабеллумы, и гранаты, и молотки, и топоры, и бутылки с зажигательной смесью. Зондеры кинулись на охранников прямо во время построения во дворе четвертого крематория, молотя топорами, молотками и железными прутами. Оттеснив эсэсовцев за колючую проволоку, они подожгли крематорий. В это же время началось столкновение и во втором. Там заключенные затолкали своего капо в печь и кинулись врассыпную. Из четвертого кто-то попытался укрыться в соседнем, пятом, из второго кто-то добежал до лесополосы, еще говорили, что кому-то удалось перерезать проволоку и уйти в сторону первого лагеря, а некоторые и вовсе сумели улепетнуть через женский и добраться аж до Райско, но там они спрятались в конюшне, где и были заживо сожжены подоспевшими эсэсовцами. Всех живых согнали обратно во двор пятого, уложили ничком на землю и тут же расстреляли. По всему выходило, что у восставших не было никакой согласованности – в третьем крематории, судя по всему, даже не поняли, что происходит, и продолжили работать как ни в чем не бывало.

Девушки из политического рассказали, что три охранника погибли и около двенадцати попали в лазарет.

– Жаль, что всего трое, – процедила Ирена.

– Ведь у них были пистолеты и взрывчатка, – недоверчиво произнесла Беата, – могли бы и больше положить.

– Могли бы, – согласилась Кася, глядя на Беату, – если б хоть кто-то к ним присоединился. Да желающих не очень много было. Ни одного, как водится.

– Что ж, попрекнуть хочешь? Попрекали уже, в очередь вставай! Не сегодня завтра союзники будут здесь, так кто рисковать теперь захочет? А трупоносам терять было нечего. Не дураки, понимали, что их-то точно в расход пустят до прихода союзников. – И Беата вернулась к своей работе.

Поздней осенью транспорты окончательно перестали прибывать. Крематории были почти полностью разобраны – рабочие команды, отправленные на разборку, добрались уже до фундамента. Говорили, кто-то из команды нашел в пепелище золотую коронку, с тех пор многие охотно вызывались на разбор. Но вскоре покончили