взволнованные разговоры. Судя по всему, комендант умчался на личном автомобиле одним из первых и сейчас был уже в Гросс-Розене, где готовился принять эвакуированных заключенных. Что-то мне подсказывало, что он и понятия не имел, что за ад здесь сейчас творился. На пару со Шмаузером[41] он еще осенью разработал план эвакуации, который лично утвердил Поль. Но по этому плану у нас в наличии были и крытые вагоны, и теплая одежда, и достаточно еды для всех эвакуируемых.

– Посмотрю, как они нас примут. Оставшиеся лагеря трещат по швам. Пытаются распихать почти семьсот тысяч. И как столько сохранилось?.. Погоним, а они, голые и голодные, через пару километров начнут подыхать… Что с ними тогда делать?

– Что велено, то и делать.

– Прямо на глазах у гражданских?

– Плевать. Шмаузера назначили ответственным за этот бардак! Ему и отвечать.

– Как бы мы раньше перед русскими не ответили. Шмаузер-то у себя в Бреслау сидит.

– Раньше нужно было начинать, а не теперь, когда танки русских уже вовсю рассекают по Силезии. Не уберемся, нам знатно дадут просраться!

– Как ты начнешь, когда каждый день разные приказы? То всех прикончить, то отпустить на все четыре стороны, то гнать в рейх! Сами не знают, чего хотят.

– Все знают, что хотят… Выйти сухими из воды.

Я вышел из комендатуры на улицу и направился к баракам «Канады». Там царил хаос еще больший, нежели в комендатуре. Войдя в первый барак, я замер: склады по-прежнему ломились от вещей.

– Почему не вывезено? – Я остановил пробегавшего мимо охранника: – Еще вчера должны были.

– Вчера и вывезли, – подтвердил он, – одни только детские коляски вывозили несколько часов.

– Детские коляски? На кой черт…

– Не знаю, сказали все забирать. Это остатки. Будем сжигать.

И он умчался дальше.

Я еще раз посмотрел на горы вещей, возле которых крутились охранники. Невзирая на мое присутствие, они вытаскивали из кучи самые добротные вещи и закидывали их в сумки, найденные тут же. Я поискал взглядом нужные мне вещи. Теплый свитер и пальто нужного размера нашлись сразу же. Ботинки на меху на крохотную женскую ногу пришлось поискать. Наконец нашлись и они. Я был уверен, что Бекки уже все подготовила, как мы и условились, но решил подстраховаться до того, как все вещи уничтожат.

Я вернулся в комендатуру, чтобы сделать последние распоряжения. Там продолжали спешно сжигать всю документацию: приказы, рапорты, письма, анкеты, картотеки – весь лагерь, сохранившийся на бумаге, превращался в пепел. Для экономии времени костры теперь разводили прямо в помещениях. Дым стелился повсюду, я не мог понять, как те, кто сновал с нескончаемыми кипами бумаг от шкафов к огню, еще могли дышать.

Ближе к вечеру повалил снег. За скудным ужином разговоры все так же крутились вокруг эвакуации.

– Погоним их пешком до Лослау, а оттуда в Маутхаузен.

– Насколько я знаю, там остались только открытые вагоны. Бесполезная затея, по такому морозу довезем одни трупы. И стоит маяться?..

– Оставлять тоже нельзя. Приказ.

– В приказе сказано эвакуировать рабсилу для рейха. Трупы – не рабсила.

– И до Лослау не доберемся. Дороги гиблые. Все забито военными и гражданскими, все хотят свалить отсюда до прихода русских… Машины, телеги, повозки, тюки, дохлые лошади – не пробиться, сам видел. Вся эта толпа еле движется. Не помогают ни пропуска, ни звания, ни угрозы! Стреляй не стреляй, некуда им деться с дороги.

– В Штуттгофе комендант Хоппе распорядился слабых и больных бросить в лагере. Считаю, нам нужно поступить так же.

– А во время эвакуации из Блеххаммера[42] всех немощных погрузили на сани и подорвали ручными гранатами.

– Сами видите, никаких четких указаний. Можем поступать как нам вздумается.

– Ну и как нам вздумается?

Дезориентированные эсэсовцы, оставшиеся без точных приказов, хмуро обсуждали все возможные варианты. Я вышел и закурил, разглядывая лепнину на фасаде комендатуры, освещенную высокими фонарями по бокам крыльца. Мимо сновали охранники. По их лицам было понятно, что, будь их воля, они бы оставили всех заключенных в лагере и поскорее убрались сами. Габриэля я не видел уже несколько дней, полагал, что доктору хватило ума бежать еще раньше коменданта Баера.

В эту ночь я не спал. Проворочавшись в кровати пару часов, я оделся и вышел на улицу. На востоке яростно полыхала артиллерийская канонада, доносившаяся до лагеря глухим протяжным стоном. С каждым часом она становилась все громче, нарастая и поглощая ночную тишину пядь за пядью. Этот грохот рос и ширился, и вскоре уже можно было различить отдельные раскаты. Я жадно вглядывался в кровавые багровые отблески, полыхавшие вдали на черном небосводе. Слух мой был напряжен до предела. И вдруг я различил мерную дробь, словно сыпалось что-то твердое, мелкое по тверди небесной и раскатывалось в разные стороны, – пулеметы!

Я зачем-то пошел к лагерю. Ветер перестал завывать между бараками, унялись сбивающие с ног порывы, и мягко полетели снежные хлопья, кружась и нежно укрывая землю, развалины крематориев, бараки, столовую, железнодорожную колею, пустую лагерштрассе, сторожевые вышки. Колючая проволока уже не казалась такой уродливой, смягченная снежными шапками. Нависали они и над крышами бараков. Не видно было кучи трупов, брошенных у их стен, – прикрыты пушистым белым покрывалом. С некоторых вышек лился мягкий желтый свет прожекторов, снег искрился в его теплом уютном сиянии. Застилала глаза снежная пелена, скрывала все следы белым саваном, помогая обманывать и обманываться. Спокойно было в лагере. Безмятежно. Прекрасна была зимняя ночь. Меньше всего сейчас это место было похоже на голгофу миллионов. Здесь ли все это происходило? Разве здесь упокоены сотни тысяч? Словно мирный спящий город раскинулся под вечным небом.

Снег скрипнул под ногами. Я вздрогнул и посмотрел вокруг. Ошибся: я не был один. Сотни тысяч глаз смотрели на меня отовсюду, из каждого угла лагеря. Все пространство было бело не от снега, а от бесконечных туманных фигур, выстроившихся пятерками. Они были повсюду: на аппеле, между бараками, на их крышах, на проволоке, на вышках, они заполнили все поля, окружавшие лагерь, – бескрайнее море ликов со впалыми глазами и заострившимися носами, ушедших в газ и вернувшихся теперь на мою личную поверку. Они молчали и внимательно следили за каждым моим шагом. За каждой моей мыслью. Им было важно, чтобы я помнил каждого, всегда. Каждого, кто обрел вечную свободу через трубу крематория. Теперь они будут вечно следить, чтобы я не забыл ни на мгновение ни одного из них. Как же печально, что они пришли теперь, когда я понял, как красива может быть зима. Как же громко они молчали. Они надвигались со всех сторон, подходили все ближе, не оставляя следов на снегу, их плотное бестелесное кольцо смыкалось, и мне из него было