сплетен. Поговаривали, что у него трясутся голова и вся левая половина тела. Пытаясь это скрыть, он постоянно накрывал дрожащую левую руку еще здоровой правой. Те, кто был вхож в его штаб, подмечали, что он совсем обрюзг, отек, ссутулился до вопросительного знака и еле передвигал ноги при ходьбе.

– Его уже попросту боятся тревожить, – продолжал тот офицер, – любой неугодный ему доклад заканчивается взрывом ярости, который выжимает его подчистую, он покрывается красными пятнами и, изможденный, падает в свое кресло. Но, едва он отходит, начинает снова обсуждать то же самое. Как выяснилось, у него уже и провалы в памяти. Он теперь обрушивается с одинаковыми нападками как на евреев, так и на генералов. Морелль[38] ни на минуту не покидает ставку. Говорят, в его чемодане всегда наготове около шестидесяти разных лекарств для фюрера. Конечно, мы знаем, мы понимаем, какой великий груз на его плечах, да и кому по силам выдержать такое нервное напряжение на протяжении многих лет, но это…

– …болезнь Паркинсона, – спокойно проговорил Габриэль.

– Что, простите?

– Идиопатический синдром паркинсонизма, дегенеративное заболевание. Тремор, расстройство двигательной функции, волочащиеся ноги, искривление позвоночника. Это многое объясняет, в том числе и нападение на Россию.

– Дегенеративное… – повторил офицер.

Он умолк на несколько мгновений, затем вновь заговорил:

– Оба фронта в огне, немецкий народ в агонии, Германия скатывается в пропасть, и стоит вопрос, быть ли нам всем после этого вообще. А фюрер приказал доставить ему эскиз новой медали на утверждение. Два часа, черт подери, они обсуждали, как будет выглядеть новая награда!

И он поднял и разом осушил свой бокал.

– Новая шутка про название его книги уже не выглядит шуткой, – наклонился ко мне ближе Габриэль, – разве что в диагнозе погрешили.

Я все еще смотрел на разочарованного офицера, который вновь наполнил бокал и с откровенной горечью напивался.

– А?

– «Моя эпилепсия»[39].

Из-за стола встал гауптштурмфюрер Шварц.

– Позволю себе заметить, господа, – проговорил он, нахмурившись, – что мы забываемся. Да, ситуация плачевная…

– Думаю, больше подходит слово «катастрофичная», – угодливо подсказал Габриэль.

– Будь по-вашему, катастрофичная, но мы не должны забывать о нашем долге и верности фюреру.

– Боюсь, даже если бы мы и хотели позабыть о любви к нашему великому фюреру, мы бы не смогли этого сделать. Он создал законодательную систему, которая надежно защищает его от… – Габриэль на секунду задумался, подбирая слова, – от проявлений народной холодности.

Все молчали.

После ужина, несмотря на сильный мороз, мы курили с доктором на улице.

– Нашему фюреру свойственен совершенно иррациональный оптимизм, и в этом я ему завидую. Как показывает врачебная практика, исключительно благодаря этому прекрасному свойству среди нас всего десять-пятнадцать процентов тех, кто страдает настоящей депрессией, – пьяный Габриэль развел руками и усмехнулся, делая одновременно глубокую затяжку. – А вы знали, что незадолго до смерти Наполеон записал в дневнике, что своим худшим врагом был он сам, автор всех своих грандиозных и вредных планов, а также те, кто никогда не возражал ему? Чужое восхищение его больным гением не принесло ему ничего, кроме вреда.

И он погрозил неведомо кому пальцем. Я понял, что доктор едва стоял на ногах.

– Состояние носителей власти, которые теряют свою власть… это можно назвать состоянием болезни… Психика искалечена… необратимо. И вот такие больные толкают Германию в тар… в тартарары. Туда, да… Прямиком на самую горячую сковородку, которая только есть во всем чертовом аду! Дать ей шанс выкарабкаться можно лишь одним способом… убрать фюрера. Совсем… Да-да… именно тем способом, о котором вы подумали, судя по вашему напряженному лицу.

Мое лицо было напряжено, потому что я силился разобрать, что он бормочет.

– Законного пути, чтобы избавиться от него… увы, нет такого способа… – продолжал Габриэль, – но никто же не решится на это! Вся партийная верхушка по локоть в крови… Он все сделал правильно… втянул всех. Что ж… обезопасил себя, гнида… По крайней мере, до окончания войны. Теперь будет длить ее до последнего… А мы теряем лучших наших людей! Дома, хозяйства, заводы! А он будет продолжать. Потому что у него и его ближайшего кружка нет другого выхода. Этим… в отличие от народа… можно вынести индивидуальный приговор. Так что… Кстати, фон Тилл, лавочку в управлении Эйхмана прикрыли, знаете? Сегодня Крамер рассказал, что пытался организовать себе новое удостоверение… и ничего не вышло…

Я устало смотрел сквозь падающий снег в даль, откуда еще накануне мы слышали далекий гул артиллерии, стихший только в новогодний праздник.

– Пусть Крамер отправляется в Бухенвальд, – проговорил я.

– На кой черт?

– Насколько я знаю, там прямо в комендатуре переделывают документы заключенных под новые удостоверения эсэсовцев. Какому-то еврею даже выделили отдельное помещение, в котором он занимается ретушью фотографий. Если Крамер поторопится, то сумеет даже выбрать того, чьи документы заберет, и тщательно его допросить, прежде чем пристрелить. Неплохо знать хоть что-то о личности, которую забираешь себе.

Снегопад усиливался с каждой минутой. Из-за порывов ветра снег хаотично метался вокруг нас, заскакивая и за воротник, и в сапоги. Но чем дольше мы стояли на зимнем ветру, тем менее я ощущал холод.

– Пожалуй, верно… биография в таком деле будет не лишней… Пора и мне подыскать сироту своего возраста, а? Чтобы выбраться из этой заварухи… Кстати, а вы куда намерены отправиться после? Домой в Розенхайм?

Я покачал головой:

– В Розенхайме у меня уже нет дома. Он разрушен бомбардировкой.

– Сочувствую… кто-то выжил?

– Да, отец. Собственно, там один отец и жил, так что, можно сказать, мне повезло – вся семья уцелела, – я усмехнулся. – А теперь он в Вестфалии, в Мюнстере.

– Что ж, Вестфалия – неплохой вариант, – улыбнулся Габриэль.

Он вдруг вытащил из кармана брюк монету и неожиданно ловко начал перекатывать ее между костяшками пальцев, как заправский фокусник. Возможно, доктор был не так уж и пьян.

Я посмотрел на лагерь. Взгляд мой замер на елке, которую кто-то додумался украсить разноцветными шарами, звездами и россыпью блестящих бус. Украшения искрились и переливались в лучах прожекторов. Чуть поодаль на снегу лежал заключенный. Голова его неестественно запрокинулась, и остекленевшие немигающие глаза уставились на елку – в них отражались сверкающие шары и звезды.

9 декабря 202… Лекция № 8

Лекция близилась к завершению. А снегопад за окном, судя по всему, только набирал обороты. Крупные хлопья красиво поблескивали в теплом свете уличных фонарей и торопливо оседали на тротуары и припаркованные по обочинам машины, украшая все пышными навалами. Трамвай выдал предупреждающий звон, смягченный снежной круговертью, и покинул остановку, набитый усталыми, но довольными людьми: близились новогодние праздники, и яркая сказочная иллюминация, расцветившая центр города, поднимала настроение.

Оторвавшись от созерцания уличной