– В этом я не сомневаюсь, Габриэль. Эйхман не видит дальше собственного носа, что не в укор ему, нос его действительно огромен. Думаю, Гиммлер неспроста запустил его с Бехером в один пруд с одинаковыми полномочиями.

Габриэль смотрел на меня с лукавым прищуром:

– Думаете, настоящая цель всей этой возни – поиск возможностей для переговоров с западными союзниками? Уверен, фюрер никогда бы не одобрил…

– Думаю, фюрер даже не в курсе. Гиммлер водит за нос не только Эйхмана. Он, как и все, окончательно разуверился в победе и торопится навести мосты с будущими победителями за спиной хозяина. Полагаю, те венгерские сделки лишь самая вершина айсберга. Наверняка там уже достигнуты соглашения и почище. Либо они в процессе. Именно поэтому Гиммлеру и нужен Бехер. С Эйхманом в этом плане каши не сваришь. Слишком туп и слишком нацист.

– Боюсь, и сам рейхсфюрер не самая подходящая фигура для переговоров с союзниками, – лицо Габриэля расплылось в многозначительной улыбке, – человек, который с трибуны в Познани в открытую заявил, что лично руководил уничтожением миллионов…

– Вы правы, такой вряд ли годится на роль мирного парламентера. Но что еще ему остается? Теперь все озабочены тем, что сказать миру в будущем. И решают эту задачу в меру своих возможностей. Вы, должно быть, слышали про новую директиву Кальтенбруннера? Теперь он запрещает депортировать евреев, у которых есть связи или знакомства с кем-то из высших эшелонов Запада. Сам Гиммлер дал распоряжение прочесать все лагеря и найти узников, которых можно использовать при необходимости для обмена.

– И много таких? – поинтересовался Габриэль.

– Вы даже представить себе не можете, сколько у нас в лагерях членов королевских семей, аристократов, политиков, отпрысков богатых кланов, влиятельных евреев, лидеров различных сообществ и тому подобных. Доходило до абсурда, представьте, во время венгерского вала у Эйхмана эшелон за эшелоном, поток такой, что даже мы не успеваем проглатывать эти транспорты, а ему приходит приказ найти и придержать некую Джемму Глюк просто потому, что эта Глюк – сестра нью-йоркского обербургомистра Ла Гардиа.

– Какого черта ее вообще занесло в Венгрию?

– Понятия не имею. Но я уверен, послание в Нью-Йорк уже отправлено через нужных лиц. Все активно выбивают командировки в Берлин, но первым делом бегут не на Вильгельмштрассе[36]. А куда бы вы думали? На Курфюрстенштрассе, в Четвертое управление! Там в одном из залов сидит сотрудник, который выписывает новые свидетельства, паспорта и удостоверения. Бóльшая часть сотрудников гестапо уже навестили его. Теперь они пекари, адвокаты, страховые агенты, банковские служащие – кто угодно, но не люди в форме. Можно даже фамилию выбрать. В лидерах пока Гольдман.

Габриэль расхохотался:

– Нет, но позвольте, это даже лучше, чем возня с куплей-продажей евреев! У меня язык не повернется упрекнуть их. Ведь это даже не лицемерие, а банальное чувство самосохранения, а мне как врачу оно очень импонирует. Хм… Гольдман… Гольдман… А если Линдман?.. Интересно, Эйхман в курсе, что творится в его управлении, пока?..

– Я думаю, Эйхман первый же и выправил себе новый паспорт, а то и не один, если в его голове сохранилось хоть зерно разума. В его случае небольшая пачка паспортов не помешает.

– Кстати, гауптштурмфюрер фон Тилл, а вы сами решили, что скажете миру после? – И Габриэль с интересом посмотрел на меня.

5 мая 1994. Аэропорт

Объявили посадку на самолет. Но Лидия словно не слышала. Она уткнулась в тетрадь, не замечая суеты вокруг. Лишь после второго объявления она нехотя поднялась и пошла к выходу. Закинув сумку с ручной кладью на полку, она села на свое место и вновь погрузилась в чтение.

«То, что происходит внутри человека в момент истинной любви и такой же истовой ненависти, суть одно. И то и другое способно как сломить могучего, так и наделить великой силой слабого. Вот почему теперь все в прошлом: все чувства, эмоции, вся ненависть… и вся любовь. Закончилось то, что двигает саму жизнь.

Сейчас у нас возня. Тлен. Мы живем тем прошлым. Мы будем жить только им, как бы ни пытались забыть и бежать от этого. То было самым ярким в наших судьбах. Самым ярким черным пятном. Сейчас все белесое, слепое, на ощупь.

Мои милые трупы, души, ушедшие раньше, вы мне нужны. Я и не подозревал, что столь сентиментален. Как же я жажду момента, когда присоединюсь к вам, мои боли: отец, Х., Фр., Г. А самое главное – к тебе, моя низшая раса, мой недочеловек, моя еврейка, моя непорочность, мой милый хрупкий нежный труп, моя мертвица, моя живейшая из всех живых, моя душа, мой разрыв, моя Б. Только ты, мой дьявольский ангел, мой воздух и мое упоение, и была моей жизнью. Моей единственной любовью. Потеряв тебя, я потерял все и самое себя. И, когда тебя не стало, не нужно было делать попыток забыться. Я истово мечтал о самоубийстве, но нельзя. Нельзя, ибо уверовал. Радует только одно – уже скоро. Скоро, Б., совсем скоро. Я уже иду к тебе, мой лучезарный номер, лагерная узница. Слиться с тобой в вечности, и большего мне не нужно… Потерпи, душа моя, недолго осталось. К кому я обращаюсь? К твоей ли душе, к своей ли, я и сам уже не понимаю, в моем разуме они слились воедино, я уже не ощущаю, где заканчиваюсь я и где начинаешься ты, моя Б. Хотя имею ли я право так говорить, ведь моя душа поражена пороком. Моя душа убита грехом. И я имею в виду не грех убийства, физической расправы как таковой, но уничтожения чувства любви, ниспосланного Богом. Я помню, как ты рассказывала мне о матери, у которой отобрали детей и отправили в газовую камеру, о том, что душа ее устремилась за детьми в ту камеру и отошла вместе с ними в вечность. То же самое произошло и со мной, моя душа уже давно там, с тобой, с того самого мерзлого дня. Здесь же паразитирует мертвая оболочка, которой ни до чего нет дела. Как же это страшно – ничего не хотеть. Для всех ты мертва, но я все еще осязаю тебя физически, чувствую тебя, твои запахи, твое болезненное голодное дыхание, жар твоей измученной иссохшей плоти явственнее, чем чувствовал горенье моей собственной плоти, когда отец прижигал раскаленным железом эсэсовскую татуировку, маскируя адовую метку. Ты существуешь, пока существую я. Ты страдаешь, пока страдаю я. Мы безысходно оцепенели друг в друге. Я донашиваю свое тело, мечтаю наконец избавиться от него естественным путем и туда, к тебе. К тебе… Пришлось поверить и в Бога, и в бессмертие души, иного пути не было.