предложили в Версале в 18-м, покажется раем по сравнению с тем, что ждет нас после поражения в этой войне. Налеты продолжаются каждую ночь, но никто теперь не ужасается, не возмущается – уже воспринимаем как данность, в которой учимся существовать. Теперь для нас спуститься в убежище и провести там полночи так же обыденно, как чистить зубы по утрам или доить корову, которой у меня уже и нет. Да, теперь всё наоборот, бомбоубежище ныне привычнее, чем надои. Некоторые уже откровенно психически больны, никто не высыпается, все обозлены на англичан и американцев. По радио их налеты называют не иначе как “террористическими”. Интересно, как английские радиостанции называли наши авианалеты в начале этой войны, неужели тоже террористическими? Выходит, что террористы с двух сторон, а посреди обычный человек. Запуганный, осиротевший, обнищавший. Под бомбами. Фугасными. Зажигательными. Они свистят и сотрясают убежище, в котором в темноте сидит этот человек. А рядом с ним еще один. И еще. И еще… Два дня назад выгорел целый квартал в западной части города. Сутки тушили, да разве огнетушители помогут, когда пылает вся улица? Все пожарные машины угнаны на фронт. Разрушены все дома на Варендорферштрассе, нет больше больницы Святого Франциска, как и железнодорожного вокзала. Впрочем, невелика потеря, поезда и так не ходили – дороги везде разрушены. Весь город в дыму, люди задыхаются, да что поделать: ветра нет, дым не рассеивается, так что воронки от бомб не всегда увидишь, можно и нырнуть. А сейчас весь центр – Домплац и Ибервассеркирхплац – в воронках. Одна из бомб упала прямо на хоры костела на соседней улице, монахов выносили и складывали прямо на мостовой. Не захотели бежать в убежище, на Бога, видать, понадеялись… Может, и прав ты был, сынок, доказывая мне тогда, что Бога нет. Какие еще нужны доказательства, когда я лично вынес молоденького монашка без ног и положил на булыжники. Ноги на хорах остались. С Богом, конечно, плохо выходит, я ведь бегаю в бомбоубежище при костеле Святого Антония – грела меня мысль, что крест сверху убережет. А вчера не успел и в своем подвале пересидел. Так что ты думаешь, сынок? Видать, точно по кресту и наводили. Разворотило подчистую. И помолиться негде: храмы уничтожены. И залить горе нечем: городской винный завод разрушен. И залатать раны негде: клиники разбомблены. И пожаловаться некому: ратуши и суда больше нет. Улицы разворочены, щебнем усыпаны, дома полыхают, стеклом плюясь на мостовые, изрыгают мебель и вещи – это потерявшие всякий разум жильцы рвутся внутрь, чтобы спасти остатки своих пожитков. Редкий дурак потом успевает выбраться из огня, так и мрут с граммофонами в руках. Ничего нельзя достать, наши талоны стали бесполезным мусором. Но мне повезло: на прошлой неделе удалось урвать ящик консервов. Спасибо Дитеру. Его сын Арне передал ему, что солдаты возле казарм будут раздавать припасы, предназначавшиеся для наших войск на фронте, – их теперь везти некуда, некому и не на чем. Мы с Дитером прямо на рассвете прыгнули на один велосипед и покатили. Думали, первые приедем, да куда там! Телегу с консервами уже толпа окружила. Напирали без всякого порядка. Поначалу шарфюрер с автоматом рядом стоял, а потом плюнул и отскочил, чтоб не убили. Что тут началось! Народ кричал, ругался. Давили друг друга. Я там был тоже. Я распихивал женщин и старух, Виланд, ибо уже несколько дней пил одну воду. Выбрались мы с Дитером, а люди продолжали рваться к телеге, не видя ничего, кроме консервов на ней. Подпорка под колесом не выдержала, и телега покатила с горки, а на ней люди гроздьями… Падают, прижимая к себе консервы. Один расшиб голову, да так и упокоился с этими банками на дороге. Отобрали, конечно, мертвому-то уже без надобности. Да, сынок, переплюнули мы всё и вся, не было такого опущения даже в прошлую войну. А консервы хорошие, повезло: сверху толстый слой смальца, а под ним свинина, а под ней отчаяние. Приходи и бери нас голыми руками. Тот, кто первым предложит покой и еду, тот и завоюет без боя. Все за прекращение этого кошмара. Наверху, видать, прочувствовали это. Агитатор на площади начал стыдить народ, что опускаем руки и подводим фюрера, который верит в нас. Говорил, мы ему обязаны, а потому все, кто еще может передвигаться на своих двоих, должны вступить в фольксштурм. На сей раз действительно согнали всех: и детей, и стариков. Пришел и Герхард, которому уже семьдесят четыре. Да, пришел, отлынивать не стал. Но кто-то рассказал командиру нашей стариковой роты, что у Герхарда дома еще внук есть. Старику велели привести и внука, а он ни в какую. Я тебе объясню: оба его сына погибли на Восточном фронте, а старуха жена и невестка упокоились под дортмундскими развалинами во время бомбардировки. Внук, которому только минуло четырнадцать, – единственный, кто выжил. Герхард так и сказал: “Меня берите, а мальчика не дам”. Что тут было! Собрали военно-полевой трибунал (их теперь много носится между деревнями и городами). Меня и Дитера вызвали в качестве заседателей, но мы отказались против Герхарда говорить. Нас прогнали и пообещали самих пустить под трибунал. А на “суде” и без нас справились: вынесли старику смертный приговор. Военным преступлением назвали желание сохранить единственного внука. Вчера и повесили. Ветеран Мировой. А внук в фольксштурме теперь. Защищает Германию. Я тоже защищаю. Правда, выдали только грабли. Бывай, сынок, защищать зовут…»

В столовой уже собирались на ужин. Габриэль болтал с офицером из комендантского штаба. Спрятав письмо в карман, я всех поприветствовал.

– А мы тут обсуждаем любопытную статейку в «Фёлькишер Беобахтер»! – Габриэль жестом пригласил меня за свой стол. – Смысл в том, что в случае «совершенно фантастического и невозможного поражения Германии», – высокопарно процитировал доктор, – врагу не должно достаться ни единого камня от наших военных, промышленных и транспортных объектов. Все должно быть уничтожено нами же самими, по мнению автора: каждая дорога, ферма, все системы связи, электро– и газоснабжения, гидростанции – все должно быть взорвано! Каждое поле и каждая река должны быть отравлены! Архивы и картотеки сжечь, весь скот забить, все произведения искусства изуродовать. Одним словом, оставить мертвую пустыню. Как вам? Каков финт, а! Собственными руками мы должны будем превратить Германию в руины. Не оставить ничего, что может быть использовано врагами. Но я добавлю: и ничего, что помогло бы нашему народу выжить.

– Думаете, фюрер это допустит? – с недоверием произнес офицер.

– Думаю, фюрер и даст отмашку, – проговорил я.

– Как элегантно все закольцовывается, – проговорил доктор, – вопреки всем обстоятельствам один народ нам все же удастся откатить до времен темного Средневековья