– Вас расстраивают обвинения в зверствах?

В ее взгляде не было упрека, как и в голосе. И я знал, что она не смогла бы разглядеть и в моих глазах хоть тени брезгливости, когда во всех подробностях рассказывала, что ей доводилось делать в Биркенау. Ни ненависти, ни отвращения друг к другу у нас не было. Была лишь горечь от осознания того, как мы с ней жили.

– Я уже как-то говорил это одному человеку: мы не придумали ничего нового. Ты думаешь, мир смущен происходящим? Возможно, масштабами – да. Но по большей части он смущен самим собою, так как является полноправной частью всего этого.

– Раз ты говорил это уже кому-то, значит, я не единственная еврейка, с…

– Это был немец, – мягко перебил я.

Она вновь задумчиво посмотрела на меня. Затем кивнула:

– Это хорошо.

– Что именно?

– Хорошо, что среди вас еще остались те, кого занимают такие вопросы. Это твой приятель?

– Это мой отец… У нас сложные отношения… Откровенно говоря, я его ненавижу, – пробормотал я, – он из тех, кто… кто был изначально против. Я считал его предателем.

Бекки усмехнулась:

– Раз ты здесь, в этой форме, то его предательство было молчаливым. Я думала, мы с вами разные… Но нет, вы тоже боитесь.

– Сейчас – да…

Она покачала головой. Я подался вперед и осторожно уложил ее на кровать. Бекки тут же вывернулась и испуганно начала сгребать с простыни рассыпавшиеся булочные крошки. Собрав все на ладонь, она с осуждением посмотрела на меня:

– Хлеб в руках был.

– Ешь, я еще принесу. Сколько захочешь.

Усмехнулась:

– Для всего лагеря хочу.

Она поднесла ладонь ко рту и осторожно слизнула все крошки.

– Я… – я задумался, – я бы сделал. Но это не в моих силах. Да и вряд ли я им сильно помогу лишним куском хлеба, Бекки.

– Ты себе поможешь, – тихо произнесла она.

Заметив на простыне еще одну крошку, она осторожно подцепила ее пальцами и быстро отправила в рот. Затем вновь посмотрела на меня с затаенной тревогой, но спросила совершенно ровным голосом:

– Ты вернешься домой в Розенхайм?

– Боюсь, в Розенхайме у меня уже нет дома. Он разрушен бомбардировкой.

– А родители?

– Мать умерла, отец перебрался в Мюнстер.

– А тетушка Ильза?

Я удивленно посмотрел на Бекки.

– Ты помнишь мою старую тетку? С ней должно быть все в порядке, она в Берлине. Ее дом в хорошем квартале, рядом с ним добротное бомбоубежище. Уверен, она продержится… до окончания этого… всего этого, – я так и не сумел подобрать нужное слово и торопливо продолжил: – Уверен, она тебя тоже помнит, – я попытался улыбнуться, – она будет тебе рада.

Бекки испуганно вздрогнула. Я тут же умолк, тоже испугавшись собственных слов. Мы напряженно смотрели друг на друга. Я не мог понять по ее лицу, вспоминает она начало или думает о конце, и не знал, какая из этих мыслей страшнее и больнее.

Я с силой сгреб ее и прижал к себе.

Если поначалу бомбардировки вызывали у сотрудников лагеря панический ужас и непонимание, как до этого могло дойти, то к октябрю к ним привыкли и все планы соотносили с вероятностью воздушных налетов. Дисциплина в лагере катилась в тартарары. То, о чем боялись говорить вслух, застыло в глазах эсэсовцев самого разного ранга: что будет, когда за самолетами прибудет артиллерия? И не просто артиллерия, но русская артиллерия… Однако, вместо того чтобы ослабить террор, охрана – под гнетом страшных перспектив – возвела его в небывалую степень. Я понимал, что этот финальный всплеск неимоверной жестокости был вызван и непониманием происходящего, и ощущением беспомощности, но в первую очередь – страхом. Буквально на днях американские бомбардировщики атаковали завод «И. Г. Фарбен». Несколько бомб зацепили и Биркенау. Помимо бараков заключенных были разрушены две жилые эсэсовские казармы, погибли пятнадцать охранников и около тридцати были ранены. Убитых заключенных еще не считали.

Из-за массированных бомбардировок Рура наши электростанции, фабрики и заводы могли рассчитывать лишь на пятую часть того объема угля и стали, который получали в прошлом году. Впрочем, и эти жалкие крохи невозможно было доставить к месту назначения, так как половина дорог лежала в руинах, а вторая страдала от мародерства, причем уже не только гражданского. Если чудом удавалось заполнить состав углем или топливом хотя бы наполовину и отправить частям, то нечего было и думать, что он доберется до места назначения: он не проезжал и половины пути, как его задерживал какой-нибудь резвый гауляйтер и оставлял для собственных нужд. В итоге наш флот простаивал на приколе из-за нехватки горючего. Из-за этого же замерли и танковые дивизии, теперь легко уничтожаемые американской авиацией. Ответить бомбардировкам было нечем, наша авиация так же бездействовала, безвольно ожидая, когда доберутся до нее: топлива не было и для люфтваффе. Наше материально-техническое снабжение захлебнулось. Продолжать войну в условиях, когда боеприпасы являлись роскошью, немыслимо, тем не менее она продолжалась на всех парах. И на всех парах Германия двигалась к катастрофе. Оставалось лишь ждать. Но чего именно, охранники не понимали.

– Говорят, фюрер отдал приказ взрывать все концлагеря при приближении противника.

– С заключенными?

– Я тебе больше скажу, с охраной!

– Я слышал другой приказ: при приближении союзников поднять белый флаг и сдать лагерь без жертв.

– Чертовщина какая-то!

– От этого сброда уже не скрыть, что война проиграна. У них бараки трясутся от грохота русской артиллерии. Они затаились и ждут, когда придут русские и перебьют нас к чертовой матери. Они и не скрывают этого, на их довольных рожах все написано. Еще и помогут иванам: нападут на нас со спины, как поганые крысы. Кончать с ними надо, пока не поздно. Иначе, помяни мое слово, эта ошибка нам дорого обойдется. Скоро стены этого лагеря рухнут, а за ними будут толпы этих обозленных и всезнающих. Которые не только начнут мстить, но и в подробностях растреплют всему миру, что тут было! Кончать их, говорю вам!

– Кончишь их, как же. Слышал, почти три тысячи евреев отправились в Швейцарию первым классом?

– И про тех слышал, и про евреек из Равенсбрюка, которых отправили в Швецию под видом полячек.

– Оттуда, из Равенсбрюка, норвежек и датчанок машины Красного Креста уже в открытую вывозят.

– Гиммлер хочет усидеть на двух стульях. За что боролись…

Я понял, что болтавшие охранники были пьяны. Впрочем, почти все они были в изрядном подпитии в последнее время.

Я прошел мимо, ничего не говоря. В комендатуре меня ожидало очередное письмо от отца. Я начал читать его на ходу, двигаясь в сторону столовой.

«Что ж, сынок, зверь, которого мы выпустили, издыхает. Это всякому теперь ясно. То, что нам