– Неуместный сарказм, доктор Линдт, – возмутился я, сурово глядя на Габриэля, и напомнил: – Секретное чудо-оружие.

Тот едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.

– Я слышал, что Гиммлер собирает команду смертников, которые будут сбивать бомбардировщики прямым столкновением, – с полной серьезностью проговорил офицер из комендантского штаба.

Смех доктора выплеснулся на всю столовую.

– Браво, это безысходность совершенно нового уровня! – Он поднял стакан со шнапсом. – О, по этому случаю анекдот! Сейчас очень популярен среди берлинцев. Летят Гитлер, Гиммлер, Геринг и Геббельс в самолете. Самолет терпит крушение. Но кто-то все-таки выживет. Кто?

Мы с офицером промолчали.

– Немецкий народ! – ответил доктор и снова захохотал.

Но я ел молча. Габриэль постепенно посерьезнел.

– Хотелось бы выбраться из этого ада любой ценой. В качестве победителя или проигравшего – дело второе. Десятое, если совсем откровенно. Не смотрите на меня так, я не предатель – я патриот Германии, у которого осталась еще капля здравого смысла. Мы проигрываем эту войну, и каждый новый день подталкивает нас к могильнику, из которого не выбраться. А я, видите ли, хотел бы выбраться, я хочу жить, в этом парадокс.

Мы продолжали молчать.

* * *

Я смотрю из окна на лагерь, который ночь заботливо спеленала чернотой. Без прожекторов, которые теперь часто отключали из-за угрозы авианалетов, глаз не различает очертания бараков – все слилось в одну общую массу. Не лагерь, а один большой могильный камень, но я вижу сквозь него. Вижу ее, лежащую на нарах с еще тремя под одним одеялом. Да, я помню, что ее перевели в чистый барак, но по-прежнему вижу ее на самом дне – там, куда я спускался лишь один раз, когда узнал, что она в Аушвице. Я вижу ее, зажатую холодными телами. Эта тройка без лиц – очередная масса. Но ее я вижу отчетливо – каждую морщинку, забитую пóтом и грязью, каждую воспаленную царапину на руках, вытянутых вдоль тела, каждый седой волосок на совсем молодой голове. Я вижу, как тяжело вздымается ее грудь во сне, зажатая с обеих сторон соседними номерами. Как она хочет вдохнуть глубоко, но не может. Мы единое целое. Ее тело – мое тело, ее душа – моя душа, ее боль – моя боль, не может вздохнуть она – задыхаюсь я. Я вижу тебя, Бекки. Я схожу с ума от того, что вижу. Я хочу прийти сквозь эти стены и взять тебя. Забрать себе, в себя, вобрать, вернуть, восстановить единое целое. Но я не могу. Все, что я могу, – только желать. И я желаю… Чтобы на нарах ты не лежала с краю в вашей четверке. Тогда одеяло укроет тебя полностью. Грязное, вонючее, засаленное одеяло, кишащее вшами, которое может подарить тебе хоть каплю тепла, – вот о чем я мечтаю во снах.

Я отвернулся от окна и подошел к кровати. Лег не разуваясь. Уставился в потолок. Я гиб заживо. Должно быть что-то там, после, за чертой последнего вдоха. Человеческое существование настолько искажено, что оно не может этим лишь закончиться. А если там пустота и ничего нет, то наша жизнь – величайший обман.

Мысли наплывали одна на другую, не давали уснуть. Образы, один отвратительнее другого, терзали меня. Я силился выкинуть их из головы, но они цепко держали мой разгоряченный рассудок. Я раз за разом повторял себе, что ее не было в том грузовике, который сбросил раздетых женщин на мерзлую землю, как груду гниющих овощей, но мой разум упорно видел ее тонкую фигуру в куче переплетенных тел. Я с ужасом смотрел, как она уперлась трясущимися руками в обледенелую землю. Недовольный окрик охранника:

– Поторапливайтесь, ленивые дряни!

С трудом сохраняя равновесие, Бекки поднялась на ноги и, медленно переставляя босые ноги, пошла за другими женщинами. Я с ужасом смотрел на ее впалые ягодицы, когда-то вызывавшие во мне восторг, граничащий с умопомрачением. Сейчас это были две уродливые кости, обтянутые посиневшей кожей. Пока я изумленно созерцал их, она дошла до двери и скрылась в темноте. Я ринулся за ней, но услышал лязг закрываемой двери в газовую камеру, или то был уже лязг затвора, которым закрыли отверстие? Один из зондеров обернулся и полоснул меня пустым взглядом.

– Уже, – проговорил он и отошел в сторону.

Я уставился на массивную дверь, из-за которой не раздавалось ни звука. Может, сегодня не дадут газ? Я судорожно сглотнул и прильнул к смотровому окошку, но там была сплошная чернота.

– Уже.

Я обернулся и уставился на зондера. Тот сидел на обнаженном женском трупе и жевал хлеб, найденный среди вещей заключенных.

– Тут не только хлеб. Иногда удается найти даже вареное яйцо. Вы пробовали вареное яйцо?

Я медленно попятился, не в силах оторвать от него взгляда. Его это ничуть не смущало, он жевал не с аппетитом, но тщательно пережевывая каждый кусок, потом глотал. Доев, он встал и посмотрел на дверь.

– Пора.

Он взял длинную палку с массивным крюком на конце и открыл двери. И тела повалились… Они выплывали в потоке экскрементов и рвоты, заполняя собой всю раздевалку. Я судорожно шарил глазами по искореженным, изломанным, в невероятных позах трупам, с трудом переставлял ноги, утопавшие в густом смрадном месиве, пробираясь от одного тела к другому. Все они расширенными от ужаса глазами уставились в потолок, одинаковые в своей предсмертной гримасе. Я бессильно скользил в этом мерзостном болоте тел и наконец увидел ее. Она покачивалась на поверхности, точно так же уставившись в потолок. И вдруг моргнула. Живая! Я хотел кинуться к Бекки, но словно что-то обволакивало мои руки и ноги, слипшиеся тела затрудняли путь, я с остервенением расшвыривал их, пытаясь пробраться к ней и вытащить из этого ада. Но трупов становилось все больше, они продолжали вываливаться из газовой камеры. Из последних сил я протискивался к ней. Мне оставалось протянуть руку, но в это мгновение багор зондера зацепил ее и потащил.

Она живая! Что ты творишь? Я хотел завопить, но не мог. Крик застрял в горле.

В отчаянии я рвался за ними, но зондер был проворнее. Он ловко волочил Бекки багром, лавируя между сотнями тел. Мои же ноги деревенели. Я понимал, что наступит момент, когда я не смогу сделать ни шагу и застряну в этом болоте.

Зондер дотащил Бекки до стола и легко зашвырнул на него. Она повернула ко мне голову и уставилась умоляющим взглядом. Зондер взял ножницы и начал состригать ей волосы. Она жива! Жива, черт побери! Я раздирал свой