Лидия откинулась в кресле и суетливым нервным движением попыталась расстегнуть верхние пуговицы. Ей вдруг стало тесно в плотной блузке, да и во всем самолете. Не сумев расстегнуть ворот, она бессильно уронила руку на тетрадь и склонилась к холодному стеклу, за которым плыли облака. По иллюминатору стекали капли конденсата, что-то струилось и по щекам.

Валентина убила не в наказание. Нет такого убийства, которое могло бы наказать хоть за сотую долю страданий, причиненных ее народу. Это было бы лишь еще одно бессмысленное убийство, ими же порожденное. Она убивала его и не в искупление: какая смерть искупит такое? Нет. Она убивала его в благодарность той, которая молилась за него всю жизнь. Сделала то, чего жаждал он сам, ради той, которая была над всеми ними, которая стала святой еще при жизни в своем марше смерти.

* * *

Каждый день к нам прибывали новые транспорты со всех лагерей Восточной Польши, их экстренно эвакуировали под натиском стремительно приближавшегося фронта. Вместе с грязными заключенными, уже знавшими, куда они прибыли, и молчаливо вливавшимися в местные рабочие команды, из вагонов вываливалась очередная порция тифа, скарлатины и дифтерии. Эти финальные транспорты заставили лагерь содрогнуться от очередных эпидемий. Небольшой спад наступил, когда затяжные дожди уступили место снегу. За одну ночь бараки покрылись белым налетом изморози, быстро обметенным холодными колючими ветрами. Уже через несколько дней снегопады повалили с такой силой, что промозглым ветрам стало не под силу сметать снег с построек и вскоре все лагерные сооружения укрылись толстой снежной шапкой, нависающей над дверьми. После сирены отбоя лагерь, освещенный светом редких прожекторов, серебрившим снежные навалы и сугробы, выглядел спокойно и умиротворенно. И если бы не далекий гул артиллерии, то в моменты ночной тиши можно было и вовсе позабыть о войне. Чистый снег многое скрасил.

Лагерную администрацию уже никто не контролировал. Управлению было не до проверок, лагерь был волен творить что вздумается. «Финальный всплеск, божественные полномочия», – как сказал Габриэль. И пока одни охранники в пьяном угаре наслаждались этими полномочиями, другие сотрудники лагеря бежали от них. А промышленники, когда стало ясно, что не сегодня завтра танки русских, уже захвативших плацдармы на западном берегу Вислы, ткнутся в их заводы и фабрики, тут же заявили, чтобы мы немедленно забрали заключенных с их производств. Никто не мог убедить фюрера выделить дополнительные резервы для усиления на Восточном фронте. Гудериан[37] молил хотя бы о нескольких пехотных дивизиях, чтобы сосредоточить силы на создании мощных оборонительных рубежей, но фюрер лишь по одной ведомой ему причине перекидывал все танковые соединения и резервные армейские части, которые удалось наскрести, на Западный фронт.

Через несколько дней, когда Геббельс начал надрывать глотку о небывалом успехе нашего наступления в Арденнах, на чужой французской земле, мы поняли, для чего была нужна эта переброска. Рывок отчаянных! Все эти дивизии, танки, боеприпасы и артиллерия необходимы были в первую очередь на Восточном фронте, чтобы защищать от русских наши Силезию, Померанию, Западную и Восточную Пруссию – да что там Пруссию, уже скоро и сам Берлин. По слухам, которые распространялись среди охранников со скоростью света, русские превосходили нас в живой силе раз в шесть-семь, не говоря уже о материальном обеспечении. Даже если это было преувеличение, рожденное страхом, полагаю, оно было не так уж и далеко от истины, учитывая, с какой скоростью они продвигались. Всякому было ясно: если Верховное главнокомандование в ближайшие дни не вернет из Арденн помощь, то судьба нашего фронта была окончательно предрешена.

Тридцать первого декабря весь офицерский состав лагеря собрался в клубе ваффен-СС. Столы были накрыты скромно, впрочем, выпивки это не касалось. После ужина кто-то запел праздничный гимн, но, тут же сбившись, умолк. Мало кто разговаривал. Большинство молча поглощали остатки еды с тарелок. Я размышлял, где мне доведется встретить следующий Новый год и доведется ли вообще? В том, что это был последний Новый год великого рейха, сомнений не было. Судя по лицам, подобные мысли одолевали и остальных.

– Это какая-то нелепица, я не верю, что такое возможно, – бормотал кто-то рядом со мной, – еще пару недель назад Гиммлер заявлял, что все идет по плану фюрера и к концу января мы выйдем к побережью Ла-Манша, и что же? Наши войска даже не смогли захватить мосты на реке Маас.

– Им попросту не на чем, да и незачем переть к Ла-Маншу. Наши так и не сумели добраться до топливных складов в Льеже и Намюре.

– До чего докатились! Пытаемся разжиться вражеской горючкой, а на собственное снабжение и не рассчитываем. Вся эта Арденнская операция – сумасшествие. Мало того, что оголили наши задницы перед врагом, так еще и потеряли все, что могли: бронетехнику, топливо, боеприпасы, людей! Еще неделя, и уже ничего не останется, чтобы вернуть сюда для защиты. А русские, как пить дать, начнут наступление после праздников и выпустят нам кишки!

– Нужно признать, в Арденнах мы захлебнулись и уже не выгребем.

– Переговоры, переговоры о перемирии надо начинать! Пока еще можно говорить о перемирии, а не о капитуляции. Уверен, даже такой толстолоб, как Геринг, осознает это.

– Никто не наберется смелости сказать об этом фюреру. Все боятся, что за такое он отправит в лагерь или вообще поставит к стенке.

– Значит, дождемся, когда это сделают русские!

– Фюрер и его штаб уже давно тонут в потоке каких-то фантазмов, – задумчиво проговорил офицер, которого я до этого не видел, очевидно, он прибыл в лагерь недавно. – Своим генералам он рассказывает о необыкновенных темпах роста нашего производства, промышленникам он говорит об успешных военных операциях. Но ведь это существует только в его воображении. Все это понимают, но никто даже не пытается вразумить его. Никто уже не думает о будущем страны. Совещания верховного командования стали откровенной клоунадой, там уже ничего толково не решается, одни споры. Борман пытается что-то доказать Гудериану то по поводу отрядов самообороны, то про уполномоченных по воспитанию. Будто тому есть хоть какое-то дело до подобной ерунды. Фон Заукен верещит, что не будет подчиняться гауляйтерам. Генерал Кристиансен не может набраться смелости прямо сказать, что ни один истребитель новейшей конструкции так и не сошел с конвейера. Геринг откровенно спит на своем портфеле из зеленой марокканской кожи. А во главе всего этого паноптикума восседает фюрер с явными признаками какой-то серьезной болезни.

Состояние фюрера уже давно стало предметом слухов и