к канавам, но во время общего расстрела так и не нажал на курок. А кто-то нажал, но отказался стрелять дальше после того, как впервые убил женщину с ребенком на руках. Кто-то исключительно наблюдал с самого начала. А кто-то стрелял до самого конца.

Мы разобщаемся и оттого легко соглашаемся и со всяким конфликтом, и со всякой изоляцией, после чего так же незаметно становимся беспомощными и легко уязвимыми. Но всякая структура в жизни подразумевает действие сообща, будь то семья, нация, все человечество. Это обыкновенная механика нашего существования, которая искажается, а затем и вовсе ломается, когда мы отворачиваемся друг от друга. Поломка ведет к тому, что, обозленные, мы разучились жить в ладу на всех уровнях этой игры – в семье, со своими же соотечественниками, с представителями других наций на всей мировой тверди. Отстраненные, недоверчивые, разочарованные и, в конце концов, слабые в своем разделении, мы всюду видим угрозу, врага, как минимум конкурента. «Это они не дают нам зажить спокойно, достойно и процветая» – идея, которая насаждается, на которую все списывается, которой все разжигается. Но всякий крах – результат действий тех, кто его же и терпит. Это надо принять. Мы сами отказываемся от силы, которую для нашего вида подготовила природа. От той силы, которая в объединении, а не в противодействии. Мы дошли до той стадии, когда стали разделены даже внутри себя, и теперь мало кто может похвастаться ощущением целостности без метаний по любому поводу и твердой верой в себя самого и свои действия. А настоящая, твердая вера в себя и дает силу идти против мнения толпы. Делающая из всякого героя. Не тренируя свое мышление, мы начали путать свое воображение с восприятием. То, что владеет нами внутри, с тем, что владеет людьми снаружи. И закономерно пришли к тому, что начали путать глупое, незначительное с тем, что когда-нибудь сможет определить всю нашу жизнь.

Студенты неторопливо покидали аудиторию, обсуждая на ходу предстоящую сессию. Привычно перекатывая монету на костяшках пальцев, преподаватель задумчиво наблюдал за ними, затем перевел взгляд на монету. Он знал, что в аудитории остался еще один человек, но не смотрел на него. Наконец тот сам встал и спустился с последнего ряда к преподавательской кафедре. Это был пожилой мужчина с редкими седыми волосами вокруг блестящей лысины. Он снял с носа очки и убрал их в карман пиджака, потом вытащил чистый платок и протер лоснящийся лоб. Преподаватель по-прежнему не смотрел на него, взгляд его все еще был устремлен на монету. Внимательно проследив за этим взглядом, пожилой мужчина вдруг понял, что смотрел преподаватель не на монету, а на часы, которые были у него на той же руке. И старику вдруг показалось, что монета нужна была лишь для отвода глаз, чтобы скрыть пристальное, почти болезненное внимание к этим старым поцарапанным часам.

– У вас красивые часы. Старинные? – спросил декан.

– Достались от деда, – отстраненно ответил преподаватель.

– Он действительно воевал?

– Мой дед был врачом.

– Достойная профессия. Что ж, – проговорил декан, – вы действительно существенно отклоняетесь от программы курса. Вы уверены, что стоит загружать эту группу таким количеством дополнительной информации?

Преподаватель прекратил перекидывать монету и наконец посмотрел на него:

– Думаю, они успешно усваивают и основную программу, и дополнительную информацию, которая иногда возникает по ходу занятия.

И он пожал плечами, давая понять, что стоит декану лишь сказать, и вольные отклонения от программы тут же прекратятся.

Тот и сам это понимал, но не спешил с подобными распоряжениями.

Они еще немного постояли в молчании. Декан посмотрел за окно, за которым уже откровенно бесновалась вьюга, и с грустью вздохнул, думая, как будет расчищать машину, перед тем как отправиться домой.

– Всего доброго, преподаватель Линдман, – проговорил он, покидая аудиторию.

Преподаватель рассеянно кивнул.

В кармане завибрировал телефон.

* * *

Всю первую неделю нового года Гудериан продолжал просить о подкреплении, но все понимали, что его не будет. Его попросту негде было брать: закончились и школьники, и старики. По всем раскладам русские должны были быть у нас уже через неделю.

Двенадцатого января Красная армия осуществила прорыв на Верхней Висле, ее танки двинулись в Силезию. Первая и Четвертая Украинские армии были уже у Кракова. Началось широкое наступление по всему фронту. По словам тех, кому удалось унести оттуда ноги, русские рассредоточили там просто невиданное количество войск и техники, в то время как наши солдаты, лишенные уже всякого обеспечения, фактически дрались за сапоги и жрали камни под ногами. Я вспомнил, как мы потешались над поляками в тридцать девятом и над их устаревшим вооружением. Сейчас мы не имели и того. Мы теряли Восточную Пруссию, Силезию, Восточный Бранденбург. Все сознавали, что наш лагерь был на пути русских, догадывались они о том или нет, и что они нас попросту сметут, если мы не поспешим убраться отсюда.

Что ж, мы были не первые, кто попытался провернуть этот фокус с русскими, но верили, что станем первыми, кому удастся. Однако мы пополнили ряды тех, кого они поставили на колени. Возможно, на нашем примере мир поймет, что не стоит лезть туда… к этой нации. В лучшем случае просто прогонят, в худшем догонят и заставят умыться собственной кровью.

Я только вернулся из города, там я побывал на вокзале и лично убедился в творящемся хаосе. Не только гражданские не могли добыть себе билет на поезд в Германию – супруги и дети служащих лагеря, не успевшие уехать накануне, так же растерянно носились по перрону, в отчаянии пытаясь заскочить хоть в один из вагонов, которые были специально зарезервированы для их эвакуации. Но эти вагоны еще на рассвете были забиты под завязку, и не людьми, а вещами! Огромные тюки стояли один на другом, упираясь в потолок. В крохотные просветы охранники с остервенением вбивали своих визжащих детей и перепуганных жен. Их крики и проклятия, глухие залпы приближавшихся орудий, гудки поезда, голодный собачий лай сливались в какой-то особый звук, которому не было названия. Это был звук исхода. Исхода нового народа.

Я шел по гудящему перрону, не слыша собственных мыслей.

– Все уже давно было понятно. Чего сейчас-то носиться? И, это… как говорится… посыпáть голову пеплом? – ворчал какой-то шарфюрер, которому было приказано следить за порядком эвакуации.

– Пепла много скопилось, знаете ли, – проговорил я.

Обернувшись, он тут же вытянулся и отдал мне честь.

Вернувшись в лагерь, я еще раз убедился, что в администрации главного лагеря не было принято ни единой меры по заготовке хоть корки хлеба или пары старых ботинок для заключенных, которых решено было эвакуировать пешим маршем.

Стряхивая снег с плаща, я слушал