Шрифт:
Закладка:
«Но разве наказана будет она, если окажется среди нас?»
Налетевший ветер засвистел в ушах.
Ноги подкосились, и я медленно осел в снег.
* * *
– Я ведь тоже поначалу верила, по наивности своей, что горе объединяет и мы тут будем держаться друг за дружку. Ведь нельзя не привязаться к тому, кто делит с тобой нары каждую ночь, кто страдает так же, как и ты, кого жизнь оставила тебе вместо отца и матери! Но это все ерунда. Когда выкрикивают номера на отправку, проклятое желание жить превращается в морок… напрочь затмевает все, и молишь об одном: «Только не меня, только не меня…» А если не тебя, то, значит, того, кто рядом! А ты глядишь на нее и понимаешь, что и она молится, чтоб только не ее! Страх вытравливает все человеческое, Бекки. Нет, оказывается, такой черты, через которую человек не переступит ради собственной жизни. Я жаждала увидеть завтра хотя бы ценой жизни Зофки или Любы. И то мифическое «завтра» было про шанс. Который может оказаться обратным мостиком в нормальную жизнь. Хрупким, ненадежным, который может не выдержать, если по нему побегут толпой. Когда раньше уводили других, вместе с чувством потери появлялось облегчение, потому как не меня уводили. Не понимала тогда, за что ж они, которых уводят, смотрят на нас с неприязнью, за что осуждают? А теперь знаю, не осуждение это, а самая жгучая зависть. К нам, к тем, кто остался в бараке. Вечером после тяжелых работ мы вернемся, залезем в свою могилу для живых, а утром проснемся ради еще одного страшного дня. А им и того уже не дано, их ждет газ. И вот между нами стена. Когда уже там, в раздевалке, мне приказали снова одеться, другие стали смотреть на меня с ненавистью. Снова я стала принадлежать другому племени. Знаю, если выживу, всегда буду виновата перед теми, просто потому что велели мне одеться да уходить обратно. Не попала я вместе с ними в газовые святые.
Кася глядела в одну точку, а слова лились сами собой. Ревекка прижимала ее к себе и гладила по голове. В этом чистом бараке грязная и исхудавшая подруга, чудом избежавшая смерти, выглядела чем-то инородным, будто не было ей здесь места. Но место нашлось: Касю перевели в рабочую команду «Канады».
– От жизни к смерти идти нам привычнее. Это для человека так и задумано, но когда к жизни с того света возвращают уже омертвевшую?! Я уже попрощалась с жизнью, со всем смирилась. Как так вышло, Бекки, что не вылетела я в трубу?
– Я тебе все расскажу, Касенька, обязательно расскажу, но позже. Позже. А теперь отдыхай…
Ревекка продолжала укачивать подругу, вытащенную с того света. Но Кася не могла уснуть: все казалось, если закроет глаза, то откроет их уже снова перед газовой камерой…
Ревекка помнила то состояние в первую ночь, на отдельной чистой койке под теплым одеялом. Поняв, что Кася все равно не уснет, Ревекка тихо скользнула к ней под одеяло, припала губами к ее уху и начала шепотом рассказывать. Всю ночь Кася внимательно слушала, дивясь и не веря. Но поверить пришлось, раз она лежала тут живая и невредимая. Когда за окном уже серел рассвет, Ревекка умолкла. Кася долго смотрела на нее, ничего не говоря, потом закрыла глаза и прошептала:
– Не одну меня твой эсэс спас. А двоих.
Ревекка непонимающе уставилась на подругу, но та больше ничего не говорила. Смутная догадка вдруг кольнула Ревекку, она медленно опустила руку и приложила к Касиному худому животу без каких-либо признаков грядущего материнства. Но по тому, как волчицей дернулась Кася, молниеносно прикрыв живот, Ревекка все поняла. Вот она, цена за хлеб, который Кася приносила ей в ревир.
– Что теперь, Касенька? Как же поступим?
Ревекка испуганно смотрела на подругу, та молчала. Уставившись в сторону, Кася разглядывала неровные отблески в пыльном окне.
– Как же теперь? – тихо повторила Ревекка.
Кася пожала плечами:
– Смолчу сколько можно, иначе на аборт.
– Ты же знаешь, что тут делают с детками евреек.
Кася подняла лицо, и Ревекка вздрогнула: лицо той будто бы параличом изуродовало от тоскливой боли.
– Знаю, в ведро с водой, как котенка уличного. А нет, так за ножки и об стенку.
– Так если все так будет, зачем же страдать, Касенька? Может, сознаться? Все одно убьют его, так хоть не готового человечка. А иначе заставят на работах до последнего дня спину гнуть, еще и измываться будут. Ты вспомни, сколько мы видели пузатых с лопатой на раскопке, ни минутки им передыху не давали, капо еще больше над ними потешались. От бессилия под бараком, как собаки, под себя разрождались.
Взгляд Каси устремился за пыльные окна. Лицо постепенно разгладилось. Не глядя на Ревекку, она заговорила:
– Под крышей – это не на улице. Протяну. А там, может, успеют отбить нас. По всему выходит, что близится конец этому аду. Может, спасу.
В сентябре транспортов стало меньше. Столяры из главного лагеря, которых прислали в женский на работы, шепнули, что все железные дороги повреждены и у немцев уже не хватало рук, чтобы чинить их. Не было ни составов, ни людей для сопровождения.
Однажды вечером, когда пришли уже холода, в небе появились самолеты. По всему лагерю разнесся протяжный вой сирены.
Женщины замерли, недоуменно переглядываясь. Ведь поверка только что завершилась. И вдруг барак погрузился в темноту.
– Воздушная тревога! Самолеты! – раздался визг из глубины барака.
Сердце Ревекки бешено застучало.
– Касенька, союзники! Они уже здесь!
– Будут бомбить! – снова раздался испуганный крик из темноты.
– Молчать! – резко прозвучал властный голос блоковой. Как она ни старалась, ей не удалось скрыть ужаса в голосе.
Ревекка вытянула голову. В окно было видно, как из канцелярии и офицерской столовой выскочили эсэсы и помчались к главным воротам в бомбоубежище. Но она пристально следила за фигурой, которая осталась возле двери в свете единственной лампы над входом, которую в панике не потушили. Человек стоял и смотрел на их барак. Словно и не было вражеских самолетов в небе.
– Будут бомбить, – радостно повторила шепотом Кася.
Ревекка молчала. Все в бараке затихли, ожидая свиста бомб. Минута, другая, но ничего не происходило, не слышно было даже рева самолетов. Ничего.
Через полчаса зажегся свет. Широко раскрытыми глазами Кася смотрела на Ревекку, у обеих на глазах
