в состояние мира, потому что обычные солдаты к тому моменту были избавлены реалиями этой войны от болезненного патриотизма по месту рождения и службы. Они были доведены до предела, и их измученные организмы требовали хоть мимолетного спокойствия и чувства безопасности. После такого теплого братания высшим офицерам пришлось приложить немало сил, чтобы заставить солдат вновь вернуться к военным действиям. В некоторых случаях пришлось применить угрозу трибунала: «нами» и «чужими» были уже не англичане и немцы, но солдаты на передовой и те, кто отправил их умирать. Стоимость всех принципов – один вечер в спокойствии и умиротворении.

Таких примеров история знает немало. Во время Пиренейского конфликта в ходе Наполеоновских войн французы и англичане вечерами после сражений собирались погреться у общего костра, а заодно перекинуться в карты. Дошло до того, что однажды мост, охраняемый с одной стороны французским часовым, а с другой английским, был замечен лишь с одним часовым – англичанином, но расхаживал он по мосту с двумя ружьями: своим и француза. А француз в это время побежал за выпивкой и закуской для них обоих.

– Хорошо посидели! – хмыкнул кто-то.

– Приведу вам интересный момент из книги полковника американской армии Дэйва Гроссмана[40]. Когда после знаменитой Битвы при Геттисберге, случившейся в ходе Гражданской войны в США, собрали винтовки с поля боя, оказалось, что из двадцати семи тысяч винтовок двадцать четыре тысячи остались заряженными.

– После битвы заряженными? То есть из них не стреляли, что ли?

– Именно. При этом сражение стало одним из самых кровопролитных за всю войну. Почему? Только благодаря беспорядочному артиллерийскому огню. Пушки и гаубицы воспринимались солдатами как абстрагирующий механизм, поражающий не конкретного человека, а кого-то там где-то вдали. Подобная невероятная статистика есть и по Второй мировой: из солдат, которые были на передовой, стреляли не больше двадцати процентов. И многие сделали выстрел всего по одному разу. Это был осознанный выбор в действии, в котором волен каждый, – не совершать это действие.

Этот выбор проявился и в Первой мировой, когда солдаты давали понять таким же солдатам, засевшим по другую сторону, что будут стрелять мимо, если те готовы ответить тем же. Снайпер с одной стороны производил несколько точных выстрелов в одну и ту же точку, демонстрируя, что стреляют-то они неплохо, но готовы делать это по нейтральной стене. Тогда снайпер с другой стороны производил несколько ответных выстрелов тоже в стену, показывая, что и они не лыком шиты, но хотят спокойно жить и готовы дать жить другим. И снова «врагом» оказались не другие солдаты, засевшие в противоположном окопе, но свое же высшее офицерство, которое следило за подобными эпизодами и пресекало их путем трибуналов, разрушая эти хрупкие солдатские мосты мира.

И есть ли вероятность, что на закате жизни любой из этих окопных солдат, страдавший в свои лучшие биологические годы от промозглой сырости, вшей, крыс, холода, недоедания, ран и ежечасного ужаса, сможет на самом деле понять и разобрать, во имя чего ему пришлось через это пройти? Ненавидел ли он тех, кого убивал? Или то была чужая… даже не ненависть, но исключительно выгода?

Организм психически здорового человека выказывает всяческое неприятие собственноручного убийства. Кто-то помнит эксперимент с вагонеткой? Я напомню. Вагонетка несется по рельсам, грозя раздавить пятерых. Специалисты Гарвардского и Принстонского университетов задавали респондентам один и тот же вопрос: готовы ли они пожертвовать одним человеком, чтобы спасти пятерых? Ответы разнились в зависимости от условий, в которых пришлось бы жертвовать тем одним человеком. Предлагался вариант, при котором человека надо было собственноручно толкнуть на рельсы, чтобы остановить вагонетку. Тогда абсолютное большинство выбирали ответ «нет, не готов пожертвовать». Был другой вариант: предлагалось нажать на рычаг, который переведет вагонетку на запасной путь, а уже там по нелепой случайности и стоит тот несчастный. Тогда абсолютное большинство выбирало «да, готов». Суть в том, что мы не готовы совершать зло даже во спасение, если его необходимо совершать собственными руками непосредственно. Толкать живого, дышащего человека на рельсы…

В аудитории стало еще тише, чем было все это время.

– Слышать его предсмертные вопли, видеть животный ужас в его глазах, игнорировать мольбы… Но мы готовы совершить зло во имя какого-то мифического спасения, если это действие происходит обезличенно, с психоэмоциональной и физической дистанцией. Мы не слышим крики, стоны, не видим брызги крови и ошметки мозгов, мы просто нажимаем на рычаг, осознавая, что спасаем пятерых. Мы делим ответственность с некоторым техническим расширением нашего «я», на которое при известном запасе малодушия можно и вовсе переложить всю ответственность. Те же нацисты не знали об этих исследованиях, потому что их проведут десятилетия спустя. Но они неосознанно использовали эту способность человека: их процесс массового уничтожения проходил обезличенно, с психоэмоциональной и физической дистанцией.

Анализируя военные конфликты в истории человечества, мы видим, что колоть и резать штыками и кинжалами, а также стрелять с близкого расстояния из винтовок и пистолетов желающих было куда меньше, чем палить из пулеметов. Которые причем приходилось обслуживать сразу нескольким людям, делящим между собой ответственность. Приказам сбросить бомбу и вовсе не было никакого неприятия. Таковы и законы толпы: сообща люди легко растерзают любого, но по отдельности никто не захочет и ударить, не говоря об убийстве, – это противоречит нормальной природе здорового человека.

Именно поэтому военная подготовка солдат зачастую включает преодоление естественного психологического барьера против убийства. Проще говоря, людей принудительно учат убивать. Задуманные природой одними, люди становятся другими под влиянием тех, которых тоже когда-то так же обучили, и так до бесконечности. И, кстати, это не так уж и легко, ведь та же самая природа позаботилась, чтобы человек испытывал радость от добрых дел, а не от ужасных. Поступки, которые мы характеризуем как добрые, активируют нашу мезолимбическую дофаминовую систему, как и награда, причем неважно, это новая яхта или теплый суп. Потому… делайте. Хотя бы из эгоистичного побуждения прилюдно включить доброту в список своих личных качеств.

Искусственное же преодоление психологического барьера против убийства позже дарит нам армию страдающих посттравматическим синдромом. И причина не в том, что они испытывали ежечасный страх собственной смерти, а в том, что они жили в ежечасной необходимости убивать кого-то другого собственными руками. Безусловно, человек – невероятно адаптивное существо, и, когда солдата помещают на войну, он адаптируется под войну. Когда – вернее, если – солдат с войны возвращается, то набор качеств, необходимый ему для выживания на войне, сложно перекрыть. И это не «плохой» человек, просто теперь он не подходит для мирной жизни. Нужен очередной слом.

Безусловно, у всех потенциальных солдат разный порог чувствительности к уничтожению. Например, во время резни в Милай кто-то сгонял жителей