И на фоне этого хаоса продолжалась не менее ожесточенная битва хозяйственников[29] и команды Эйхмана, который будто бы не замечал происходящего. Как пес, знающий единственную команду, Эйхман был настроен на одно: переправить всех евреев из городов, где он еще имел власть, в газовые камеры. Он отменил снабжение своих транспортов даже минимальным продовольствием, вдруг заявив, что это не входит в его обязанности. В это же время Маурер и Зоммер[30] уже в открытую кричали на каждом собрании, что без еврейских рабочих рук Германия потонет в этой войне. Пока рапорты и докладные с обеих сторон летели рейхсфюреру, мы продолжали выковыривать из вагонов бесполезные полутрупы и предоставлять их заводам в качестве рабсилы. После того как в августе было ликвидировано лодзинское гетто, в Аушвиц отправили без малого семьдесят тысяч евреев. Больше половины пришлось уничтожить сразу же по прибытии.

– Куда они смотрят?

Мы прогуливались с Габриэлем по дороге вдоль полей, на которые после окончания Венгерской операции снова начали выгонять рабочие команды. Едва капо отворачивались, как заключенные выпрямлялись и замирали словно цапли, задрав голову и уставившись куда-то вдаль. Габриэль вопросительно посмотрел на меня. Я думал, что ответ очевиден.

– Они ждут самолетов. Ждут, когда нас снова будут бомбить.

– Но ведь это полнейшая глупость, – проговорил Габриэль, – бомбы не избирательны, вместе с нами они утащат на тот свет и их.

Я точно так же уставился в небо. Оно было чистым и безмятежным.

– Вы слышали, в армию начали призывать школьников и стариков, рекруты шерстят все учебные заведения, вытаскивая детей прямо из-за парт?

Я кивнул, продолжая смотреть вдаль, словно чего-то ждал, как и те «цапли» в полях.

– Признаться, я удивлен, – продолжил Габриэль, – думал, до этого не дойдет. Я рассчитывал обрести обетованное поражение без таких жертв. В любом случае, зачем пускать в расход тех, кому это еще исправлять? Помнится, Шпеер еще год назад предлагал мобилизовать женщин для промышленности, но, говорят, фюрер этому яро воспротивился. Запретил посягать на святое. Выходит, святость женщины и святость ребенка – понятия разновеликие. Я не спорю, боже упаси! Лишь интересна аргументация степеней святости.

– С медицинской точки зрения? – Я не сумел сдержать усмешку.

Габриэль улыбнулся в ответ:

– Безусловно… Наша идеология снова сыграла против нас: великая немецкая мать, хранительница очага, не осквернит себя производством военных орудий и все в таком духе. В теории это прекрасно и возвышенно, не спорю, но на практике войны – глупо и непрактично. Взять тех же русских женщин, которых Гиммлер в своих интимных фантазиях видит копающими нам противотанковые рвы, – они все встали за станки, высвободив мужские руки для фронта.

– Они не вставали, Габриэль. – Я наконец отвел взгляд от неба и выразительно посмотрел на доктора: – Они там всегда были.

– Пожалуй, соглашусь, – подумав, кивнул он, – у русских что в войну, что в мирное время… Вы про их дороги слышали? Это же мрак Средневековья.

– Это стратегический маневр, – снова усмехнулся я.

– В любом случае наших подростков, которых со школьной скамьи отправляют в мясорубку, мне искренне жаль. Нам остается уповать только на то, что этот нелепый альянс наших врагов развалится и нам удастся оперативно влюбить в себя одну из рассорившихся сторон. И этот вариант вполне вероятен, разве нет? С одной стороны, напрочь капиталистические взгляды, с другой – напрочь марксистские. Они просто по природе своей не должны находить никаких точек соприкосновения.

– Мы – их точка соприкосновения, Габриэль. Но вы правы. Как только нас не станет, случится то, о чем вы говорите, – их союз развалится. – Я посмотрел на часы: – Прошу меня извинить, мне нужно идти.

И я торопливо направился к машине, надеясь, что сегодня обойдется без авианалета. Великий рейх меня ныне не интересовал, как и его решенная судьба. Была лишь одна причина, по которой я жаждал, чтобы бомбардировка нас миновала.

В своем умопомрачении я не замечал ничего. Имея возможность хоть пару раз в неделю прикоснуться к ней, целовать, ласкать и прижимать к себе до хруста в костях, я совсем потерял голову. Я перестал понимать, что происходит вокруг. В жизни появилась лишь одна правда, и она была сосредоточена в тех нескольких часах, пока «заключенная № … прислуживала немецкому офицеру». Я целовал каждый сантиметр ее хрупкого, изуродованного прошлым голодом, болезнями и тяжелым трудом, но самого прекрасного тела, мои пальцы выучили каждую косточку, обтянутую тонкой кожей, я блуждал горячими губами по ее упругим икрам, крохотным пяткам и мелким пальчикам, я терзал зубами обвисшую худую грудь – самое сладкое, что было у меня во рту за всю мою никчемную жизнь, я терся щекой о ее голову с жесткими короткими волосами, хватал губами ее уши, оставлял красные следы на шее, упивался запахом ее терпкого пота и брал ее с таким неистовством, будто она была самым крепким созданием из всех, что я встречал. Отныне я дышал этим маленьким лагерным эльфом с номером на руке и не представлял своего существования без нее. О господи, когда мы оставались одни, я готов был пожрать ее тут же, только бы не отпускать от себя. Хотел прорасти в нее, впитать всю без остатка. Я медленно сходил с ума, когда она возвращалась в свой лагерный барак, и жил ожиданием новой встречи. Я продолжал служить нацистскому рейху. И я продолжал касаться тела еврейки. Это тело было для меня величайшей святыней.

Я снова гладил ее, ведя ладонью по заостренному носу, острому подбородку, смотрел на острые локотки. Ощетинилась остротой, колючая.

Бекки жевала булку с фруктовым мармеладом. Я упивался этой картиной. Кусочек мармелада упал на ее голую грудь, я подался вперед и аккуратно схватил его губами. Я уже хотел ее снова. Пусть без финала, я хотел сам процесс.

– Непривычно, что эсэс смотрит так.

– Как?

– Как на человека.

Я отвернулся.

– Знаешь, за что тебя ненавидят лагерные? – неожиданно спросила она.

– А они меня ненавидят? Именно меня?

– Еще как. Ты красивый. Ты очень красивый. Такие, как ты, хуже, чем наши охранники. У тех по их перекошенным и ожесточенным мордам понятно, что они за чудовища. Их действия оставили следы на их лицах. А вот ты… ты другое дело. Ты сможешь обмануть, когда все закончится.

Я не нашелся, что на это ответить.

– Говорят, в газовых камерах топят хорошо. Зачем вы это делаете? – Как всегда, ее вопросы были внезапными и бессвязными, словно у малого ребенка, познающего мир вокруг себя. – Обогреть хотите перед смертью?

– Это связано с «Циклоном», в тепле он быстрее действует.

– Чтобы люди меньше мучились?

– Чтобы можно было прогнать больше партий.

Мы внимательно смотрели друг на друга. Я был сам себе омерзителен в своей откровенности, но