сидя в шезлонге, и наблюдает за нами в пассивном молчании. Высвободившись из объятий парней, я встала и направилась в прохладную тишину дома – мимо пустых бокалов, разбитых тарелок и трупиков догоревших свечей. Оказавшись в ванной, забралась в душ и попыталась собрать воедино разрозненные кусочки мозаики минувшего вечера. Меня по-прежнему снедало чувство вины по отношению к Жерому, усиленное тем, как легко его образ вытеснили зубы и глаза Ларри, сияющие в лунном свете. Наконец я почувствовала себя почти что чистой.

Эти выходные ознаменовали собой середину наших каникул. Будь мы в городе, нам пришлось бы наведываться в душ по четыре раза в день. Здесь же единственной обязанностью большинства из нас были неубедительные попытки поддерживать хоть какое-то подобие свежести и порядка, после чего мы вольны были бродить по дому как единый, в основном бесполезный организм – то ли мучимый похмельем, то ли еще не протрезвевший. Разве может быть что-то прекраснее, чем возможность целые дни проводить в подобном слиянии, думала я, в этом блаженном взаимозависимом и изолированном от остальных состоянии – словно ты некий счастливый винтик в многосложной и многосоставной личности.

В тот вечер мы с мальчиками кое-как доковыляли по прибрежной тропинке к дому Нико, где они с Клариссой, по всей вероятности, спрятались, сбежав ото всех на рассвете. В разной степени нагие, мы бродили по саду в мягких лучах вечернего солнца. Каким-то образом мы с Клариссой умудрились перехватить у парней контроль над музыкой, и теперь я поставила песню Абры No Chill. Примерно на середине ее Ларри, который тихонько сидел и скручивал сигареты, сказал:

– Песня-то ничего, но сама она того, ненормальная, да?

– Озабоченная, – поддакнул Люк через мою голову.

– Никакая она не озабоченная, просто у нее есть чувства!

Нико только и делал, что с жаром кивал, – видно, не определился пока, на чьей он стороне.

– Mais c’est quoi un[143] «озабоченная»? – невинно спросил он меня.

– Лал, озабоченный у нас – ты, – подначила брата Кларисса. – Помнишь ту девчонку из Tinder, прошлым летом?

– Ну уж нет, это совсем другое – жаркая была крошка!

– Фу, из-за тебя я возненавижу мужчин по-настоящему, – взвыла я.

– Ну да, зато ты поступила с Жеромом благороднее некуда!

Теперь уже Нико, безуспешно силившийся понять наш разговор, насторожился, услышав имя друга. Я испепелила Ларри взглядом.

– Я просто не создана для отношений. Ты бы понял, если бы в твоей личной жизни царил такой же раздрай, как в моей.

– Да что ты знаешь? Моя личная жизнь вообще сплошная катастрофа.

– Святая правда, – с жаром подтвердила Кларисса.

– Я как магнит для всяких психических – наверное, все самые жуткие гарпии в Хакни хоть раз со мной переспали.

– Гарпии, значит, замечательно!

– Ой, Кларисса, брось ты изображать из себя борца за справедливость! Забыла Ванессу?

– Ну, чувак, а чего ты хотел от девушки, которая устраивает перформанс из собственной менструальной крови? – вздохнул Люк.

– Зато она была прикольная, – шепнула мне Кларисса.

– Вот почему я стараюсь избегать общения почти со всеми девушками, с которыми сплю, – заметил Люк (Кларисса закатила глаза). – Зрелище не из приятных!

* * *

– Лия. Лия!

Снова я была где-то на грани между сном и явью, но шепот, доносившийся из-за двери моей спальни, определенно принадлежал Лоуренсу. Я завернулась в простыню, словно в импровизированную тогу, поплелась к двери и выглянула. В коридоре и в самом деле стоял он, смотрел на меня дикими глазами.

– Который час? – зевнула я.

– Полпятого. Я везу малыша Люки в аэропорт. Едем с нами?

– Пять утра? Что, уже понедельник?

– Ладно тебе, не будь такой скучной! Устроим себе приключение.

Я смиренно вздохнула, и он одарил меня своей фирменной, по-мальчишески наглой ухмылкой.

– Давай, принцесса Лея, «Тысячелетний сокол» без тебя не взлетит. Люк, естественно, Чуи, – добавил он, видя, что я вот-вот дам слабину.

– Естественно, – фыркнула я.

– Если не поедешь – чем тебе еще сегодня заниматься?

– Работать. На твоего отца.

Он взял меня за руку.

– Да отец и не заметит твоего отсутствия: он уже слишком хорошо вжился в роль Джека Торранса[144].

Такое пренебрежительное отношение к душевному состоянию отца с его стороны было отвратительно и в то же время действовало на меня как сверхмощный магнит, и, как при первой встрече с его сестрой в Париже, я чувствовала, что не в силах противостоять и могу лишь слепо повиноваться. Приняв мое молчание за согласие, он расплылся в довольной улыбке и принялся вполголоса напевать: «Marseille, Marseille, Marseille. Soleil, soleil, soleil. Un petit holiday…»[145]

Я зажала ему рот ладонью, и глаза у него блеснули.

Люк развалился на заднем сиденье, приоткрыв рот и сонно прикрыв глаза.

– Сидит тут уже с час, – пояснил мне Лоуренс. – Боялся, что если отправится в постель, то не встанет, – поэтому не стал ложиться.

– Ты-то хоть поспал? – спросила я – и вздрогнула, когда он поймал мой взгляд, изучающий его усталое лицо.

– Да так, – отозвался он, дергая тугую ручку дверцы водителя. – Вздремнул чуток.

Я, последовав его примеру, уселась на место пассажира, стараясь не слишком шуметь. Моих обнаженных ног коснулась потертая синтетическая ткань кресла. Машина чуть просела под тяжестью нашего веса, и Люк всхрапнул.

– Он… – шепотом начала я.

– О, за него не беспокойся! – хмыкнул Ларри, любовно похлопывая Люка по голой лодыжке. – Если уж отключился – то хоть из пушки пали, хоть атомную войну разверни, не проснется. Тут у него талант! – он посмотрел мне в глаза: – Так что до самого аэропорта – только ты и я.

Я не ожидала, что рядом с водителем мне будет так неловко. Спешно хватая вещи и брызгая в лицо холодной водой, я представляла, как свернусь калачиком на заднем сиденье, как делала все свое отрочество, когда сворачивала самокрутки для старшей сестры и ее подружек на борту тюнингованных «ниссанов-микра», испытывая одновременно раздражение и облегчение от того, что видеть меня можно только через зеркало заднего вида. Теперь мы оказались в непосредственной близости друг от друга, и пространства между сиденьями едва хватало, чтобы сдержать чувство, которое, если верны были мои подозрения, испытывали оба. Я старалась не обращать внимания на вздувшиеся сухожилия его руки, когда он повернул ключ в зажигании. Тронув машину с места, он вновь вполголоса запел: «Marseille, Marseille, Marseille. Soleil, soleil, soleil…» Втянув щеки, вцепился обеими руками в руль, глядя в лобовое стекло, а не на меня.

– Включим музыку? – спросил Лоуренс, когда мы выехали на шоссе. Вокруг простиралась долина, окрашенная в сочно-синие рассветные тона позднего лета, чуть подернутая дымкой. Голубые оливковые рощи, чернильно-ультрамариновая лента дороги, сиреневые силуэты кипарисов. По его точеному профилю плясали тени, глаза сосредоточенно уставились вперед.

– А Чуи не разбудим?

Он хмыкнул и принялся крутить колесики приборной панели в поисках радиостанций. Приторные попсовые песенки с отвратительными текстами, будто бы сгенерированными нейросетью (из тех, что ставят во французских супермаркетах и которые проникают в мозг, погружая несчастного слушателя в музыкальное чистилище и заставляя безотчетно повторять «Детка, я тебя люблю, ключи и пластинки подарю, о-уо-уо!» еще несколько часов подряд). Реклама Decathlon. На мгновение он остановился на какой-то джазовой композиции – труба как раз взметнулась ввысь, и я вдруг почувствовала себя Жанной Моро в фильме «Лифт на эшафот» – когда она тщетно бродит по Парижу. На секунду прикрыла глаза: это был один из тех случаев, когда музыка настолько изысканна, что даже дешевая магнитола не в силах ее испортить, и, чтобы сполна проникнуться ее красотой, нужно лишь смежить веки.

– Любишь джаз? – спросил он, по-прежнему не отрываясь от дороги.

– Естественно.

– Естественно, – передразнил он, сжав зубы. – Я вот терпеть не могу.

Я посмотрела на него – наполовину недоверчиво, наполовину игриво, – силясь одним взглядом сказать: «Ты, конечно, до слез примитивен, но я все равно хочу, чтобы ты сорвал с меня одежду».

– Но как же… Майлз? – спросила я.

– Скрутишь сигаретку? – попросил он, снова угрюмо переключая станции. В наступившей тишине я исполнила его просьбу. Уже закуривая (вырвал ее у меня из рук и даже не поблагодарил!), Ларри произнес:

– Джаз слушал мой отец всякий раз, когда спал с кем-то, кроме мамы.

Снова шелест и заикание тюнера – мы пролистнули Téléphone и Селин Дион и наконец остановились на начальной композиции Weird Fishes, пробудившей в нас обоих ностальгические чувства.

– Вот заразы! – воскликнул Ларри, барабаня пальцами по рулю. – Французы любят Radiohead.

Гневный румянец исчез с его