– То есть?

– Ну, как я. Обычная?

– В каком… – замешкалась я, не зная, насколько можно быть с ним откровенной. – Ты хочешь сказать, не…

– Не из золотых деток, – продолжил он, и я рассмеялась. – В универе это особенно остро чувствуется. Мы с Ларри познакомились на неделе первокурсников, и у меня он тогда вызывал одновременно восхищение и отвращение.

Я нервно оглянулась.

– Ой, не парься, – успокоил меня Люк. – Он знает. Почти все мои тамошние знакомые учились в частных школах или государственных гимназиях, – последние явно пользовались у него особым презрением. – И у всех родители были каких-нибудь мудреных профессий.

– О боже, точно! – с жаром подхватила я. – Я-то росла с детишками, чьи мамы и папы были обычными учителями, фермерами, мясниками, строителями… Даже самые крутые из них были просто врачами.

– Вот-вот. А в универе обычных не бывает. Так что, – он протянул мне руку, – приятно познакомиться, обычный человек!

Я крепко пожала ее, с чувством восстановленной справедливости и – чего греха таить – некоторого самодовольства.

– Страшнее всего, – тихо проговорила я, – то, что я до сих пор не могу отделаться от этого подросткового желания произвести на них впечатление, – он согласно кивнул, – ну, знаешь, затесаться в их ряды.

– Не волнуйся: это ненадолго. Век социальной мобильности позади, и скоро ты поймешь, что все эти шпионские игры – для дураков. Просто утешай себя: послушай Common People[133], а потом еще раз, и еще – и подумай: неужели ты и в самом деле хочешь быть как та гречанка?

– Пойдемте поплаваем! – закричала Кларисса, шедшая чуть впереди нас. – Смотрите, какое море!

Вода и в самом деле заманчиво поблескивала в лунном сиянии, спокойная гладь серебрилась легкой рябью. Небо – без единого облачка – было усыпано звездами, чей яркий свет озарял все вокруг. Я знала: грядет один из тех моментов, которые я вряд ли когда-нибудь смогу забыть; этот кадр будет всплывать в моем подсознании всякий раз, когда случится такая же яркая ночь. Кларисса принялась стягивать платье через голову; зрачки у нее полностью заливали радужку.

– Лия, я не дам тебе остаться в одежде! Ни за что! – она выпрямилась передо мной, абсолютно голая, омытая лунным светом, и я вновь подумала: какая же она яркая.

– Теперь – твоя очередь! – с улыбкой сказала она.

Я послушно разделась.

– Славная ночь, – услышала я позади голос Люка.

– И вы, ребята, тоже! – настойчиво повторила Кларисса. – Мы все идем купаться!

Она взяла меня за руку, и мы первыми вошли в воду. Море было прохладным и прозрачным, и я на мгновение почувствовала, что сливаюсь с ним и плыву куда-то, всецело отдавшись приливу и отливу. На секунду я закрыла глаза.

Именно такой я и представляла себе свою жизнь.

18

Майкл

Дженни напилась – о чем я ей прямо и сказал, когда она налетела на меня как разъяренная курица.

– Ты поручил ей читать свой дневник? – верещала она, заламывая руки. – Что, черт возьми, творится, Майкл?

Я допил остатки скотча.

– К чему этот разговор?

– Потому что давно пора!

Я вздохнул и спокойно объяснил:

– Она перепечатывает их за меня. Должны же быть у успешных людей какие-то привилегии. Я не собираюсь читать о самом себе в двадцать с лишним лет и содрогаться – это было бы слишком мерзко.

– Бога ради, – проговорила она, – перестань втирать мне очки!

Дети ушли на пляж, соседи разошлись по домам, а Анна с Брайаном куда-то исчезли (может быть, она решила замутить с Монахом; с нее станется, очень театрально). Мы с Дженни всегда уходили с вечеринок последними – словно капельки виски на дне стакана; так было с самого 1965 года.

Она плюхнулась в шезлонг рядом со мной и завернулась в свой просторный кардиган. Наступила самая прохладная пора ночи, перед рассветом; легкий морской бриз сменился пронизывающим ветром.

– И ты вот правда не считаешь, что в этой ситуации есть что-то не совсем нормальное? – спросила она.

– Ты начинаешь меня бесить.

Мы помолчали, наконец я сказал:

– Дети ушли на пляж.

– Ты и с Жеромом переборщил, – заметила она.

– Жером – это который? (Тут я представил, как этот загорелый красавчик танцует с ней, крепко прижав к себе.)

– Прекрати.

Я вздохнул.

– Дженни, ты слишком все усложняешь. Это уже невроз.

– Невроз? Мики, может, просто купишь какую-нибудь дурацкую машину, отрастишь патлы и укатишь в Индию – или типа того?

– Все совсем не так, Дженни, – я помолчал. – Просто она вдохновляет меня.

– Вдохновляет? – Дженни покачала головой. – О, это в твоем стиле! Значит, Лия – твоя муза, так, что ли? – Она встала. – Вот уж нет: она не твоя муза, как не была и Астрид, – она живой человек, из плоти и крови… Как и Астрид!

– Даже не пытайся говорить со мной о ней, Дженни, – прошипел я.

Она долго, испытующе всматривалась в мое лицо; наконец, не найдя того, что искала, взяла его в ладони и поцеловала меня в лоб.

– Ты ни в чем не виноват, – прошептала она. Но это было не так: конечно, я был виноват, во всем.

Часть третья

Сен-Люк

…И златом по парче тотчас

Был ею вышит весь рассказ.

В парчу соловушку кладет

И своего слугу зовет.

И отнести велит ему

Посланье к другу своему.

Слуга тот к рыцарю идет,

От дамы весть ему несет,

Все, что случилось, сообщить

И соловья ему вручить.

МАРИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ. Соловей

19

Майкл

Мы перешли на второй курс университета, и для Джулиана, по-прежнему жившего в Саммертауне, в старинном особняке в стиле «искусств и ремесел»[134], наступил период наигранного богемного декаданса. Он вдруг решил, что не может больше жить в колледже, потому что старший привратник, по всей видимости, фашист. Разумеется, тут же откуда ни возьмись возникла кузина, располагавшая подходящей жилплощадью (а может, то была незамужняя тетушка или третья жена покойного незаконнорожденного дяди). Меня не переставало поражать бесчисленное множество родственников Джулиана, возникавших из ниоткуда. У меня-то были всего один брат и сестра да парочка завалящих кузенов: мать считала, что иметь много детей – это что-то постыдное, чуть ли не подозрительное. Такое бывает только у иностранцев – ну или у католиков.

По-осеннему мягкие солнечные лучи (косые, преломлявшиеся частым переплетом) пробивались сквозь окно кабинета Джулиана. Сентябрь подходил к концу, и в воздухе царило ощущение близости предвечернего часа. Опускались сумерки. Джулиан затушил сигарету и прочистил горло:

– «Марион была ребенком войны и то и дело повторяла, что это закалило ее, сделав сильнейшей из нас, – хотя, разумеется, войну она почти не помнила. Даже я застал самый конец нормирования продуктов; одно из моих ранних воспоминаний – о том, как мама гордилась своим первым рождественским пирогом, с настоящими апельсинами и настоящим изюмом. Память моя тогда еще была пластичной. Теперь я пытаюсь вспомнить вкус этого пирога – а перед глазами встают свечи, мятно-зеленые бумажные короны, помятые игрушечные малиновки, что она купила в T. J. Hughes и устроила над камином в гнездах из мишуры, да звучит “Холодною зимою”»[135].

– Можно и без интонаций Бронте, Джулс, – вздохнул я. – И вовсе не обязательно читать вслух.

Джулиан пожал плечами и потянулся за очередной сигаретой. Он прочел весь текст минут за десять, в течение которых я изо всех сил старался не ерзать от волнения в кресле. Вместо этого делал вид, что листаю журнал, игнорируя периодические замечания («О-о, мрачновато на севере!»). Время от времени он выхватывал из текста отдельные фразы и сопровождал их язвительными комментариями («“Марион вспыхнула от негодования” или “крохотные белые звездочки ветреницы дубравной”? Слишком витиевато…»).

– Очень английский стиль, – заключил он, не дойдя и до второй страницы. – Есть что-то от Лори Ли[136].

А через пару страниц громко продекламировал:

– «Она привязалась ко мне… Ее благосклонность защищала меня… громила старший брат и его дружки-садисты… немногословный отец…» Ну и ну, Мики!

Однако, дочитав до конца, он почти что растрогался; аккуратно свернув страницы и протянув их мне, снова закурил.

– Так она утопилась, – произнес Джулиан необычайно тихо. – Сестра бросилась в озеро из-за негодяя Алана и стервозной матери и утонула?

– Это для литературного кружка, – поморщился я. – Мемуары.

Джулиан выпустил длинную струйку дыма и вскинул брови.

– Ясно. А Дженни ты показывал?