Шрифт:
Закладка:
Майкл
Когда Астрид перебралась ко мне на Шарлотт-стрит, наступила весна. К тому времени мы и так проводили все ночи вместе; она терпеть не могла своего квартирного хозяина, и еще мы подумывали о том, чтобы начать копить деньги – хотя пока сами не знали на что. Она переехала в воскресенье утром, а накануне вечером я здорово напился с Джулианом. Мы зависли в баре Джереми, где подрабатывала Астрид; уже пробил час ночи. Вели мы себя, должно быть, отвратительно, потому что я отчетливо помню, как сам Джереми велел нам убираться.
– Майкл! – орал он. – Немедленно вставай, забирай свое пальто, своего Дориана Грея и выметайся отсюда – оба выметайтесь!
Вот за что я его любил, так это за способность быть невероятно грубым вчера и совершенно забывать об этом сегодня. Славный был малый.
Я попытался позвонить ей на старую квартиру и извиниться – но квартирный хозяин с нескрываемым удовольствием сообщил:
– Мадам уже съехали и сейчас направляются к вам.
Не прошло и десяти минут, как с улицы донесся ее голос. Открыв окно, я присвистнул – как тот волк из мультика – и крикнул:
– Здорово, красотка!
Стоя на углу в нежных лучах утреннего солнца, она прищурилась и, прикрыв глаза ладонью, посмотрела на меня. Занимался ясный, погожий денек. «Добрый знак», – радостно подумал я. В руках она держала чемодан и пугающе остромодную оливково-зеленую дорожную сумку. Светлое пальто с меховым воротником перекинуто через плечо, несколько джемперов и куртку-размахайку из Oxfam она нацепила на себя.
– Мог бы спуститься и помочь. На мне чуть ли не весь мой гардероб и я сейчас спекусь!
– Так давай немножко тебя разденем? – пошутил я, чувствуя себя Джулианом.
Среди ее пожитков оказались копии юбок и платьев из Biba и Chelsea Girl собственного пошива (кажется, мать ее была портнихой – или это я сам придумал в романтическом порыве?), несколько джазовых пластинок и странная, даже отталкивающая гравюра с изображением птицы в стиле Артура Рэкхема[137] или Эдмунда Дюлака[138] (если бы кто-то из них был редактором журнала Jackie[139] или просто слепым).
– Это еще что такое? – спросил я, когда она достала эту мерзость со дна чемодана.
– Соловей, – ответила она.
Наивное городское дитя! Мне не хватило духу сказать ей, что существо это уж точно не имеет ничего общего с соловьями – маленькими, буровато-коричневыми, ничем не примечательными с виду птичками, а у нее скорее какой-то сюрреалистичный фазан.
– Ну и жуть!
– Он со мной с самого детства, – невозмутимо отозвалась она.
– Но здесь он висеть не будет.
– Еще как будет.
– Можешь повесить его в ванной, – вздохнул я (авось там его съест плесень).
Но самое сильное впечатление из всего ее скромного имущества на меня произвела стопка тетрадок формата А5.
– А это что? – заинтересовался я, взяв одну из них в руки.
Она резко вырвала ее у меня и довольно сухо ответила:
– Мой дневник.
– Твой дневник?
– Представь себе, Майкл, я не какая-нибудь безграмотная деревенщина, – надулась она, запихивая тетради обратно в сумку.
– И о чем же ты пишешь?
– О разном.
– Например?
– Да не знаю – обо всем на свете.
– А обо мне что пишешь?
Она подняла глаза и отвлеклась от того, что делала. Потом расстегнула пуговку на воротнике и с легкой иронией, кокетливо растягивая слова, произнесла:
– Я пишу о том, как ты снимаешь с меня блузку, – она расстегнула еще несколько пуговок и спустила с плеч легкую ткань, потом присела рядом со мной на диван и направила мою руку: – Пишу, как ты трогаешь меня здесь и вот здесь…
* * *
– …И здесь, – победоносно рассказывал я Джулиану тем же вечером в пабе.
Он глотнул пива.
– Вот черт! Да это же соседка мечты, старик! А она, оказывается, та еще оторва, а?
– Типа того.
– Да еще и дневники пишет. Какая прелесть! Тебе бы тоже неплохо было вернуться к писательству, Мики. Глядишь – станете новыми Шелли!
– Иди ты!
– Нет, я вполне серьезно!
Мы заказали еще по пиву. Похмельный синдром потихоньку отпускал.
– И все-таки интересно, о чем же она пишет, – пробормотал он. – Дамский любовный роман для Mills & Boon, пираты и приключения…
– Она сказала, что ведет дневник.
– …Пони…
– Бога ради, она же из Майл-Энда, а не из какого-нибудь «Мэлори Тауэрс»[140]!
– Боже, надеюсь, у нее сексуальный стиль, – продолжал он.
И снова легкий укол паники – совсем как утром.
– Ничего сексуального! – буркнул я.
Он недоверчиво на меня глянул, явно наслаждаясь тем, что я так красиво подставился, и ухмыльнулся:
– Ах, нет?
– Ладно тебе, Джулс, – вздохнул я. – Ты что, правда думаешь, что она сочиняет эротические рассказы? Типа Генри Миллер из кокни?
– Хм-м… Кокни-изврат: леди Чаттерлей совокупляется с уличным торговцем. А что, неплохо!
– Ну уж нет! – решительно возразил я. – Скорее, что-нибудь типа «Дорогой дневник, сегодня светило солнышко, но не слишком ярко, и это хорошо, потому что я поехала на работу на метро, а там всегда так душно!»
– «А сегодня утром опять заходил этот долговязый тип», – с готовностью подхватил Джулиан. – «Он странноватый, но при этом пугающе красивый».
– «Пугающе»?
– Ты прав, пусть будет «очень» – «очень красивый». Причем с большой буквы – Очень Красивый. Да, именно так.
– «Дорогой дневник», – снова начал я. – «Вчера вечером видела замечательный фильм с Джули Кристи. Она там такая хорошенькая!»
– «А этот Алан Бейтс – ой, как он меня возбуждает!»
– Джулиан, у тебя все мысли об одном!
Он весело посмотрел на меня.
– Разве может быть иначе, с такой-то девушкой?
* * *
По дороге домой я почувствовал себя виноватым за этот разговор. Может, Астрид и не была суперэрудированной, и вряд ли обладала недюжинным литературным талантом, но не была она ни дремучей тупицей, ни пустышкой. С моей стороны несправедливо представлять ее в образе какой-то мечтательной девчонки с головой в облаках из розовых лент и ванили, которая, устроившись у окошка, пишет о голливудских актерах и цветах, пробуя подпись «миссис Янг».
Домой я вернулся раньше нее, поставил пластинку и прямо в обуви завалился на постель, свесив ноги. Закурил, уставился в потолок. Словно капли дождя по стеклу лились перезвоны гитарных струн и голос Леонарда Коэна. Я думал о том, какая она добрая и хорошая, о ее смехе и о том, как вся она будто светилась, когда мы слушали какую-нибудь из ее любимых песен. Однажды ночью, возвращаясь домой из Риджентс-парка, в самом начале весны – когда вечера еще серые и холодные, – мы вдруг увидели у Уоберн-плейс музыканта. Он играл старинную ирландскую песню о том, как юная дева ждет своего любимого, ушедшего в море, – в общем, ничего особенного, – но Астрид внимала как завороженная. Мы дослушали до конца, а потом она проговорила с ним, кажется, целую вечность и даже хотела заказать ему чего-нибудь в ближайшем баре.
Когда она пришла, я уже спал. Сквозь сон слышал, как звякнули в замочной скважине ее ключи, и так же в полусне почувствовал, как прижалось ко мне ее тело – ее прохладное после улицы лицо, дыхание и теплые губы; и ладони, пробирающиеся мне под рубашку и легонько прижимающиеся к моей груди.
– Ты заснул в ботинках, – прошептала она, откуда-то из реального мира. Тишину комнаты нарушал лишь шелест пластинки – песня давно закончилась.
Я повернулся к ней лицом и коснулся губами ее губ; аромат Астрид теперь наполнял и мой сон, и это пространство возможной реальности.
– Я люблю тебя, – шепнул я – уж не знаю, во сне или наяву.
* * *
– Выходит, вы совсем не продвинулись?
– Ну, я бы так не сказал… Конечно, ощутимого прогресса нет, и все же последний месяц стал для меня неким периодом… созревания.
Мой научный руководитель Гектор сухо глянул на меня через стол (даже вид этого стола был устрашающий – массивный, красного дерева, само воплощение хаоса, который, впрочем, никоим образом не был отражением ума его владельца – острого как бритва и совершенно невосприимчивого к моим попыткам увильнуть от ответственности). Вздохнул, взял в руки журнал и принялся рассеянно его листать. С полминуты я неловко молчал, наконец выдавил:
– А что вы читаете?
– Хм-м. Да так, ничего интересного. Какое-то модное литературное издание, которое я вроде как должен читать. Полно эпитетов, мало сути.
– Понятно.
Взгляд его снова вернулся к тексту, а я решительно посмотрел на свои колени. Он положил руки на стол и, не поднимая на меня глаз, сказал:
– Можете идти, если хотите. Наверняка у вас куча неотложных дел и парочка новых способов растраты собственной стипендии.
Я прокашлялся.
– Просто в эти несколько недель
