я был несколько…

– Да-да. Могу себе представить. Напишите мне, когда будет что обсудить, хорошо?

* * *

– Не знаю, зачем я вообще ввязался в эту авантюру с магистратурой, – проворчал я, накалывая на вилку ригатони.

– Из-за денег, – ответила Дженни. – И, конечно, не будем забывать о любви к поэзии раннего Нового времени.

– Отвали, Джен.

Та лишь ласково улыбнулась.

– Нет, серьезно, – продолжал я. – Как мне вообще удалось внушить им мысль рассмотреть мою кандидатуру?

– Все потому, что ты – чертовски талантливый аферист, – заявила она. – По крайней мере был им. Может быть, любовь тебя смягчила.

Дженни впервые дразнила меня этим словом, и я не стал протестовать. Она же проглотила отсутствие возражений без всяких комментариев и только спросила:

– Как протекает счастливая супружеская жизнь?

– Счастливо, – искренне ответил я, хотя мне и не хотелось обсуждать Астрид именно здесь, «У Джорджо», пусть даже в ее выходной. Я нервно поерзал на стуле: в этот момент мысли мои были о другом. Это был один из тех дней, когда вдруг ясно видишь, что все кое-как завязанные узелки твоей жизни вдруг ослабевают и начинают распускаться.

– Что я делаю, Джен? Нет, правда, что я делаю?

– О, Мики, что мы все делаем? Я целыми днями перекладываю бумажки для старушки BBC – и уверяю тебя, это куда менее захватывающе.

Я глянул в запотевшее окно, чувствуя себя ужасным эгоистом. Мелкий дождь оставлял на стекле влажные дорожки.

– Что я делаю здесь? Зачем мы в Лондоне, Дженни? Когда наша жизнь успела стать такой предсказуемой? Меня тянет сменить обстановку; думаю, дело в этом. Мне просто нужно куда-то уехать.

– Майкл, у тебя просто был неприятный разговор с Гектором. Не нужно никуда уезжать; надо просто взяться за дело.

– Может, Джулс спрячет меня в своем греческом доме. Там бы я смог опять писать, ходить на рыбалку, жил бы как какой-нибудь древний отшельник-мистик.

Дженни хмыкнула – как обычно, мои причуды были ей непонятны.

– Ну да, конечно, – только ты, рыба и «черные полковники»[141]. Хотя, погоди-ка, Лоренс Даррелл[142], – а как же Астрид?

– А что – Астрид?

– Ну, куда ты ее денешь, когда найдешь себе новую музу на Кикладах?

Я пожал плечами.

– Честно говоря, я о ней вообще не думал. Наверное, она может поехать со мной.

– Поехать с тобой? А как же ее собственная жизнь, Майкл? Она же поет.

– Петь можно и в Греции.

Дженни приподняла брови.

– Что? Ну, или подождет меня здесь. Или просто поживем – увидим. Мы ведь не помолвлены, знаешь ли. А ты прямо как моя мать.

Она натянуто улыбнулась.

– Ты прав. Это не мое дело. Жизнь твоя.

Несколько секунд мы ели молча – даже бульканье воды, которую я разлил нам по стаканам из графина, вдруг показалось оглушительно громким в образовавшейся пустоте. Она чуть отхлебнула и сказала:

– Если и правда хочется острых ощущений, приходи в пятницу на вечер встречи выпускников моего колледжа. Нам очень нужны парни, чтобы не умереть со скуки, так что можно приводить с собой подходящих холостяков. Джулс, естественно, сразу вызвался.

Я поморщился.

– Черт, да я бы с удовольствием, но у меня и в самом деле дел по горло.

– Можешь взять с собой Астрид, – предложила она.

Хуже не придумаешь: Астрид в каком-то пабе в Челси среди толпы разгоряченных чуваков из моей альма-матер.

– Да ладно тебе, – не унималась Дженни. – Можем тайком высмеивать остальных и нежиться в лучах незаслуженного превосходства.

Я пальцем подобрал с тарелки остатки соуса.

– Посмотрим.

* * *

У Джереми в тот вечер яблоку было негде упасть. За несколько месяцев своих регулярных выступлений в среду вечером Астрид успела собрать немалое количество преданных поклонников. Люди сидели у барной стойки, стояли, прислонившись к опорам потолка, и лица их сливались в одно – бледные диски, выхватываемые серебристо-голубыми и молочно-белыми лучами электрического света. Они просили исполнить свои любимые песни, угощали ее напитками, а то, что в другое время она работала в этом же баре официанткой, казалось, делало ее для них еще более «своей». Я теперь и сам стал постоянным клиентом, даже приводил друзей, которые еще не были с ней знакомы, – показать, какая она славная. Когда толпа ревела в восторженном экстазе, я молчал и только самодовольно улыбался; сердце заходилось от волнения, в голове шумело.

В ту среду я был один, пришел чуть ли не в середине концерта и потому встал у самой двери, листая утреннюю газету. Астрид пела новую песню – я слышал, как она повторяла отдельные ее кусочки, когда принимала ванну, но тогда еще не знал, что она написала эту вещь сама.

– Талантливая, чертовка! – сказал чей-то голос откуда-то слева. Глянув украдкой, я увидел того, кому он принадлежал: лет за тридцать, интеллигентного вида, стильная рубашка с открытым горлом плюс реверанс молодежной культуре в виде ярких замшевых винклпикеров с острыми носами. – Только послушай, как она строит фразы, – вполголоса сказал он своему другу. – Так естественно, идеально подобраны слова, что кажется, будто это цитата из какого-нибудь классического хита, – но есть и нечто чуднóе, оригинальное. Как ей пришло в голову взять эту ноту в конце куплета?

Его друг – приземистый и коренастый, как лягушка-бык, – отхлебнув виски, с жаром кивнул:

– Да, – произнес он хриплым голосом типичного любителя джаза. – С виду она, правда, еще зелененькая… вон как глазки горят!

Первый пожал плечами и затушил окурок о стену.

– Это не проблема, – проговорил он. – Вообще не проблема. Я с ней поговорю. Молодец Джефф, плохого не посоветует!

Грудь мою будто сдавили железные тиски с зазубринами. Из-за своей газеты я тайком наблюдал, как коренастый блаженно прикрыл глаза, кивая в такт ее «чудным фразам», а щеголь что-то писал на салфетке. Я знал: это нужно пресечь любой ценой – или хотя бы отсрочить, пока не придумаю стратегию получше.

Отделившись от стены и одарив их незаслуженной ухмылкой, я протолкался сквозь толпу к сцене. Астрид заметила меня и улыбнулась своей очаровательной «непрофессиональной» улыбкой. В ответ я страдальчески нахмурился и ухватился за край сцены. По ее озабоченному выражению лица понял, что сумел попасть в самое яблочко – где-то между мелодрамой и агонией средней степени. Я мог внушить даже самому себе целый спектр ощущений, способных вызвать у нее сочувствие: отчаяние, боль в животе, тяжелая утрата, похмелье, детская травма… Когда она допела, я уже был нежно-серого оттенка.

– Что такое? – прямо спросила она.

Я поморщился и почувствовал, как у корней волос выступили бусинки пота.

– Да так, ничего серьезного… Просто… Ужасно себя чувствую, – выдохнул я. – Сам не знаю, как сюда дошел. Мне и утром было не по себе, а потом я сам не заметил, как в библиотеке стало хуже, – так закопался в книгах. От Блумсбери сюда дополз как во сне.

По ее лицу понял: сработало.

– Пойду-ка я, пожалуй, домой.

Она взяла меня за руку.

– Я с тобой. Нет, правда, не волнуйся: я уже закончила. Можем сбежать через черный ход. Тут столько народу – никто меня и не хватится.

– Нет, дорогая, не уходи из-за меня. Кто-то наверняка еще захочет тебя угостить и сказать, какая ты красивая.

Она улыбнулась:

– Да плевать на них. Ты – важнее.

Краем глаза я видел, как искатели талантов прочесывали толпу; мы же, никем не замеченные, выскользнули из бара. К тому времени, как мы добрались домой, я настолько вжился в роль, что едва дополз до постели, и когда уже проваливался в сон, перед глазами поплыла тошнотворная вереница из конвертов пластинок, корешков билетов и зернистых газетных фотографий: и на всех – ее лицо, размноженное и готовое к употреблению.

21

Майкл

Клара олицетворяла собой тот тип женщин, что преследовал меня в первый семестр учебы в Оксфорде; более того, она была эталоном этого типа, отчего одновременно пугала меня до смерти и сводила с ума с той силой, какую обычно имеет безответное подростковое увлечение. Она была дочерью известного театрального критика из Вест-Энда и в некотором роде начинающей актрисой. Впервые я увидел ее в бледном свете софитов, в роли Федры – и сколько бы раз ни лицезрел потом в стельку пьяной к концу вечеринки или на другое утро на лекции, растрепанную и с мутными глазами, в моем сознании ее образ был неотделим от той сияющей ауры и аплодисментов, что сопровождали нашу первую встречу. Аплодисменты были ее рефреном, ее личным саундтреком, звуковым сопровождением моего внутреннего повествования о ней.

Уж не знаю, как вышло,