никто другой помочь мне не мог.

– По уважительной причине, – ответила я.

Имоджен налила себе стакан жидкости янтарного цвета и зацокала языком.

– Ты такая же скрытная, как твой отец. Хотя, пожалуй, винить я тебя не могу. Учитывая нашу собственную уважительную причину. – Имоджен протянула бутылку мне с таким видом, будто я стояла в паре шагов от нее, а не пряталась среди полок со снадобьями. – Хочешь выпить?

– Что это? – спросила я.

– Херес.

Вспомнилось, как мадам Бен Аммар учила маленькую меня никогда не брать еду и питье у незнакомых магов. Имоджен была моей матерью, но ощущалась незнакомкой. Я покачала головой.

Пожав плечами, Имоджен заткнула бутылку пробкой. Держа стакан в руках, она вернулась в гостиную и присела на подлокотник дивана.

– Погоди минуту… Ксавье… Это же их сын, он примерно твоего возраста?

– Да.

Судя по блеску в карих глазах, Имоджен поняла, о ком речь.

– Ага. По слухам, это он создал «эйфорию». – Мать склонила голову набок. – Болтают, в наказание Совет лишил его магической силы. Это правда?

В моих в венах застыла кровь.

– Они собираются так поступить.

Не выпуская из рук стакан с хересом, Имоджен показала на меня.

– Вот это я и хотела с тобой обсудить. Ты должна знать, что, когда настанет пора, ты не обязана повиноваться Совету.

Я нахмурилась. Даже останься у меня магия, на практике я могла бы использовать ее, только если бы получила от Совета лицензию ведьмы. Если бы соблюдала их законы.

– Не понимаю.

– Есть другой путь. Путь Совета – сплошные правила и препятствия, ограничения силы и попытки ее контролировать. Магию нельзя назвать плохой или хорошей, правильной или неправильной. Она просто есть. – Имоджен пригубила вино и тихо добавила: – К сожалению, так думают не все.

У меня аж живот скрутило.

– Поэтому ты нас бросила? – спросила я. – Потому что папа не разделяет твои взгляды на магию?

Уверенность и воодушевление, от которых блестели глаза Имоджен, поблекли, как картина под слишком ярким солнцем.

– Я… я хотела заниматься чарами, которые твой отец не одобрял. Ему не нравилось то, что из-за этого у нас всех могут быть неприятности.

– Какая магия может быть важнее собственного ребенка?

Отставив стакан с хересом, Имоджен поднялась с подлокотника, прошла мимо меня и обвела рукой полки с разноцветными пузырьками.

– Все не так просто, Клара.

– Неужели? – Я встала рядом с ней и взяла красную бутылочку с этикеткой «Чтобы лгать». Затем посмотрела на Имоджен: пока я не вернула бутылочку на место, глаза матери блестели от страха. Будто я неправильно держала новорожденного. Она обо мне так когда-нибудь беспокоилась?

– Я несу любовь тем, кто ее не знал, – заявила Имоджен, кончиками пальцев касаясь розового пузырька. – Несу счастье тем, кто его потерял. Однажды я даже человека к жизни вернула. Это прекрасные, замечательные вещи, и подобные чудеса нам по силам. Как Совет может называть такую работу злом?

«Я несу счастье».

– Ты торгуешь «эйфорией»? – спросила я Имоджен.

Она небрежно вздохнула и сняла с полки пузырек.

– «Эйфория» очень популярна. Дать тебе?

Сердце неслось бешеным галопом, когда я взяла у нее пузырек. Такой маленький и простой, наполненный фиолетовой жидкостью.

На миг я представила, каково будет жить в мире грез. Больше не чувствовать ни боли, ни стыда за потерянную силу. Не бояться грядущих лет – будущего без надежды, без магии, без карьерных перспектив.

Зажмурившись, я представила себе жизнь в идеальном месте. Наш дом среди залитых солнцем цветов. Папу, работающего в саду, здорового и счастливого. И Ксавье – просто видеть его было бы прекрасно. Но перед мысленным взором встала Эмили Кинли: как она хохотала, пока ее лицо не покраснело, хотя мистер Кинли плакал, умоляя ее прекратить.

Глаза жгло от слез. Легкость пузырька создавала неверное впечатление о вреде, которое причинило его содержимое. Дэниелу. Эмили. Очень многим другим.

И все из-за Ксавье.

– Противоядие ты тоже продаешь? – спросила я.

Имоджен сложила руки на груди.

– Противоядие пока не создано, но когда люди покупают «эйфорию» у меня, я объясняю им, чего ждать. Предупреждаю их о безумии, о невиданном удовольствии. Они решаются на покупку. Я не как Совет, не лишаю своих посетителей свободы. Они согласны рисковать.

Гнев поднялся по пищеводу, горячий и едкий, как желчь.

– Ты сводишь их с ума! Я видела детей, обезумевших из-за этого снадобья. – Я представила Ксавье, слезы на его глазах, колючие побеги, оплетающие тело, боль в его взгляде. Как отчаянно пытался он помочь отцу и дочери Кинли! – Ты совсем не чувствуешь раскаянья?

– Я не несу ответственности за выбор своих посетителей.

– Значит, ты бессердечная, – заявила я.

Имоджен шагнула ко мне, сверкая глазами:

– Бессердечно узурпировать магию и прятать ее от тех, кто умоляет о помощи. Совет даже не пытается создать средства для страдающих от меланхолии, мании, нервов, поскольку слишком боится заниматься хоть какими-то сердечными делами…

– Вмешиваться в сердечные дела небезопасно, – возразила я уже тише, потому что теперь была не так уверена. Сама хорошо знала, что такое сердечная боль. Что такое одиночество. Если ту боль можно было сделать терпимой… разве не хотелось бы мне, чтобы кто-то этим занялся?

– Позволять людям страдать тоже небезопасно.

Имоджен была права.

Гнетущая тишина повисла между нами.

– Совет не всегда справедлив, поэтому я обратилась за помощью в другое место, – проговорила Имоджен. – Мы с моим ковеном не допускаем, чтобы деспотизм мешал нам помогать людям…

– Члены твоего ковена тоже торгуют «эйфорией»?

– Да, но…

– И ядом? – Я приблизилась к ней на шаг, и наши взгляды встретились. – Его вы тоже предлагаете?

Имоджен не ответила.

– Вы не такие благородные, какими себя изображаете, – заявила я и подумала о мадам Бен Аммар, женщине, которую легко назвала бы героиней. Сейчас она отчаянно разыскивала этих преступников. Таких, как моя мать. – Кто члены твоего ковена? Где они?

Имоджен снова покачала головой и обняла себя крепко-крепко, словно взяла в тиски.

– Об этом я говорить не буду.

– Ты пятнадцать лет со мной не говорила! – зло напомнила я. – Люди страдают, мама, и если ты могла бы положить этому конец…

Непонятное мне слово эхом зазвучало в моих ушах, резкое и неблагозвучное, как скрежет ногтей по стеклу. Потрясенная этим звуком, я упала на колени и выронила пузырек с «эйфорией». Он негромко звякнул о половицы и укатился прочь.

Перед глазами заплясали точки. Когда я повернула голову к Имоджен, шею жгло от напряжения. Мать подняла палец. Карие глаза смотрели грустно.

– Послушай, – начала она. – Если я расскажу тебе слишком много, Совет выпытает из тебя правду. Если такое случится, они выследят мой ковен, члены которого придут за тобой, хоть ты и моя дочь. Понимаешь? Если ты как-то помешаешь нашей работе, если доложишь Совету, мои партнеры разыщут тебя и убьют.

Комната накренилась, словно палуба корабля в шторм.

– Ты… ты околдовала меня…

– Извини. Нужно было, чтобы ты меня выслушала.

Так Имоджен относилась бы ко мне, если бы не бросила нас с папой? Наказывала бы проклятиями за плохое поведение?

Я на четвереньках отползла прочь и прислонилась к полке со снадобьями. Насколько хватало глаз, везде стояли пузырьки с пурпурным снадобьем, бессчетные ряды «эйфории», один за другим.

Доказательство позора Ксавье. Доказательство боли, которую он причинил другим, а моя мать так безответственно распространяла.

Я бросилась вперед, хлестнула рукой по полке и смела все пузырьки с «эйфорией» на пол. Они разбились, половицы покрылись слоем пурпурного зелья.

Имоджен вскрикнула и схватила меня за запястья. Я вырывалась, ненависть к ней звенела в ушах, как боевой клич. Лицо залила горячая краска, дикая часть меня побуждала заорать на Имоджен, сделать ей больно, высказать, как сильно я ненавижу ее за то, что она сделала и не сделала за все эти годы.

Но я была не такой, как моя мать.

Вырвавшись из тисков Имоджен, я поднялась на ноги. Чем дольше смотрела на нее, тем сильнее кипел внутренний гнев.

Махнув рукой, Имоджен смела битое стекло в стоящее рядом мусорное ведро. Ее карие глаза стали холодными и грустными.

– Клара, – начала она твердо и, наверное, с материнской заботой, – я